Охота на зайца. Комедия неудачников - Тонино Бенаквиста

Несколько капель пота блестят на моем воротничке, поезд замедляет ход, я приоткрываю окно. Становится прохладнее, зато удесятеряется шум; приходится выбирать. Вспоминаю взгляд того аргентинца после моего отказа, я читал его мысли. У меня было странное ощущение, будто это я убил его демократию — я один — и вынудил его к изгнанию.

Легавые появятся через пять минут.

Мне наверняка надо было согласиться на Флоренцию. В конце концов, не настолько уж это и дальше от Парижа. В 8.30 в пятницу утром. Как все.

*

Толчок прижал мои колени к стенке, правая рука упала на пол. Если бы я стоял, то врезался бы головой в шкафчик. Поезд застыл в ночи после пятнадцати метров торможения, а это не слишком много, чтобы успеть повернуться, всего восемь секунд от ста двадцати в час до нуля. Аварийная остановка — штука резкая, я не очень–то с ней знаком. За два года лишь четыре раза. Поднимаюсь и выхожу в коридор как можно скорее, даже не обувшись. Шок, удивление, сирена, людские лица, впопыхах напяленные пижамы, контролеры, проверяющие рукоятки стоп–кранов одну за одной, чтобы выключить сигнал тревоги. Сталкиваюсь с трехзвездочным, который ничего мне не говорит, — видно, забыл, что я проводник. Дернуть ручку могли где угодно, хоть за десять вагонов от моего собственного. Пассажиры–то меня не забыли, и со всех сторон сыплются вопросы. Какой–то мальчишка плачет, мать растирает ему лоб. В коридоре суматоха. Самое время проявить немного авторитета.

— Возвращайтесь в свои купе, чтобы облегчить работу контролеров!

Ну да, как же… С таким же успехом можно на моторный вагон помочиться. Они решили меня не слышать. Приходится загонять их одного за другим при большой поддержке «пожалуйста» и «прошу вас». Нет, это не паника, это больше похоже на любопытство обыкновенных уличных зевак, ожидающих удара после резкого скрипа колес. Возле первого купе чувствую на лице холодный сквозняк. Однако все окна закрыты. Вижу, как на дальней площадке трехзвездочный снимает фуражку и входит в туалет. Звонок тотчас же замолкает. Дверь в тамбуре открыта. Все понятно: стоп–кран дернули в сортире, а тремя секундами позже тип уже растворился в ночи. Ищи ветра в поле. Высовываю нос наружу: трехзвездочный стоит внизу, у подножки, ничего не видно, разве что красный свет вдалеке, в голове поезда.

— Видишь что–нибудь?

Ни одного постороннего силуэта, ни одного движения, только ветерок шелестит в кустах. Черная дыра.

Он поднимается, гроздь любопытных пассажиров чуть не выталкивает нас наружу. Пустые вопросы. Ночная свежесть высушила мой пот. Он хлопает дверью, что–то крикнув зевакам, и мы трогаемся.

— А ты достань свою схему, билеты и броню, я схожу за коллегой, и соберемся у тебя.

Поголовная проверка. Полный список пассажиров, все посадки, все выходы. И это лишь для того, чтобы ответить на один–единственный вопрос: кто? Возвращаюсь к себе. Вижу, как маленькая дама в ночной рубашке засовывает голову в мое купе. Я его даже еще не закрыл, хотя терпеть не могу, когда суют нос в мои дела.

— Что желает мадам с сорок шестого? Случилось что–нибудь, а, мадам с сорок шестого?

Она прямиком устремляется на свое сорок шестое место, не прося добавки. Заранее знаю, что к бумагам никто не прикасался: у меня привычка засовывать их в один уголок, совершенно незаметный, если не знаешь, что тут к чему. Все на месте. Ложусь в ожидании служивых. Гам в коридоре становится потише.

Я был бы не прочь знать общий итог: детишки, свалившиеся с полок, старички, врезавшиеся в сортирное стекло, — вообще подробный перечень веселеньких травм и увечий.

Кто? Они и в самом деле хотят знать кто? Американец, конечно, и пока я единственный это знаю.

У меня его билет и паспорт. Стучат.

— Ну, что я вам говорил? Я один в купе остался, а эти двое смылись с моим бумажником. Они же в сговоре были, а их никто не обыскал, пока было можно.

Один? Соня тоже исчез? Выходит, это он и есть — тот друг… Друг, который не мог перейти границу.

Который только о сне и думал. Они даже ни разу между собой не заговорили. Наверное, мне надо быть повежливее с этим крикуном, сказать ему что–нибудь, но что? Он и прав, и неправ, понятия не имею, что сказать полицейским. Чтобы пуститься в бега, бросив паспорт, надо иметь веские причины, какие–нибудь международные махинации, Интерпол и все такое прочее. Не знаю, что и думать…

Жду контролеров, таможню, делаю все, что просят, — и баста, спокойной ночи. «Галилео», ты меня доконал.

*

Они записали мое имя, прежде чем уйти, где–то в полпервого, это двадцать минут отставания от графика. Я рассказал о попытке подкупа со стороны американца, чтобы прикрыться в случае чего. Фараоны поиграли со своими рациями, запрашивая центральную, но я так и не понял, числились те двое в розыске или нет. Что вообще можно понять по физиономии таможенника? Ни малейших следов удивления или волнения. Однажды я наблюдал, как один из них вытащил со дна сумки со жратвой носовой платок, набитый бриллиантами. Там еще оказалось маленькое полотно ex voto,[6] украденное три месяца назад из одного аббатства, а таможенник, казалось, думал при этом о чем–то постороннем — о жене, о сыне–оболтусе, прогуливающем уроки, о своей любимой сонате.

Крикун при виде новых фуражек немного успокоился, и это лишний раз доказывает, что контролер французской железной дороги больше похож на шута горохового, чем на жандарма. В коридоре ни души — ни зевак, ни любопытных, всех как ветром сдуло, будто у каждого в сумке кило кокаина припрятано. Люди опускают глаза, ожидая, пока все пройдет. Я тоже часто так делаю, но только не сегодня ночью. Я без конца зеваю и выражаю глубочайшую скуку.

Спокойствие вернулось. Американец наверняка себе все, что можно, в кустах отморозил, да и тот, другой, тоже небось не слишком наслаждается желанным комфортом. Ладно, пускай этим полиция занимается. Завтра я угощусь кофейком у Флориана, а послезавтра буду уже в Париже, рядом со своей брюнеткой.[7] Но прежде всего этого — спать и еще раз спать, ночью, днем, видеть сны повсюду, все время, сейчас же.

Если уж им так нужны мои показания, они могли бы со мной и в Париже связаться. Все, что угодно, только бы убрались отсюда. Появляются швейцарские таможенники и удаляются, ни о чем не спрашивая. Я потягиваюсь вовсю, когда меня застает Ришар.

— У тебя, что ли, сыр–бор?

— Завтра. Все расскажу завтра.

— А со стоп–краном кто постарался?

— Ты что, нос себе расквасил, когда телик смотрел? Извини.

— Смейся, смейся. Сначала на аварийную остановку время потеряли, потом еще в Валлорбе двадцать минут. Швейцарцы–то попробуют пятнадцать из них наверстать, а вот зато итальяшки растянут удовольствие часов до двух.

Вполне возможно. Машинист французского или швейцарского локомотива получает премию, если наверстает опоздание, а итальянец, наоборот, — за сверхурочные часы. Вот в чем секрет опоздания итальянских поездов. Однажды я ждал пересадки на вокзале Прато, и мой поезд явился аж с четырьмя часами задержки. Завидев контролера этих апатичных «Ferrovie dello Stato»,[8] легонько потешаюсь:

— Молодцы, FS, как всегда, вовремя! Четыре часа — тут вы все–таки малость перестарались, не находишь?

Но он выдает мне ухмылку, бросающую вызов любой иронии:

— Вот еще! Тот, на который ты сел, это вчерашний.

Двадцать восемь часов опоздания! Так что я заткнулся в тряпочку. Ришар вздыхает.

— Ты–то чего в Венецию торопишься? — спрашиваю я.

— У Пепе после десяти больше не обслуживают. К тому же у меня на девять партия в «скопу» назначена.

— Жуть… уж я–то знаю. Все эта работа чертова… Ладно, иди дрыхни. Я дождусь швейцарских контролеров и тоже падаю.

Он возвращается к себе раздосадованный, заранее оплакивая свою партию в карты. Эрик ко мне так и не заглянул. Могу считать, что у меня одним врагом больше в «Международной компании спальных вагонов и туризма». Там видно будет. Всегда можно склеить осколки.

Бывают редкие моменты душевного спокойствия в этих треклятых поездах, последняя сигарета например. Лежишь, вытянувшись, на мягком ложе из одеял, без ботинок, блуждая взглядом по сумраку гельветического пейзажа. Самая распоследняя сигарета — это блаженство сродни отеческому: малыши уложены спать, завтра я их разбужу рано поутру, и для них это будет так же мучительно, как и для меня, но пока еще краснеет пепел на кончике моей сигареты, поезд мурлычет, и луна вот–вот зальет голубоватым светом потемки моего купе.

Спокойной ночи.

*

Я даже не слышал, как они вошли. Они ослепили меня, включив верхний свет, резкий и желтый, ударивший по глазам будто ножом. Я едва успел задремать. И как можно быть швейцарцем, да еще контролером? Это уже чересчур.

— Спал? Сколько у тебя?

А этот их акцент, накатывающий дурацкими волнами, вроде местного пейзажа.