Бог в городе - Вячеслав Пьецух

- Про лицо ты раньше не говорил, - заметил Пыжиков и побледнел, вернее, его физиономия приобрела такой оттенок, который еще дает несвежая простыня.

- Так вот, по моим наблюдениям, - продолжал Расческин, - сегодня двадцать третьего января одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, и пришел этот самый Последний день!

- Какую вы ерунду городите, товарищ Расческин! - сказал ему Петухов. Вместо того чтобы распространять разные измышления, про сумасшедших нам рассказывать, вы бы лучше заплатили за телефон! Я уж не говорю про то, в каком виде вы являетесь на собрания, но хотя бы вы заплатили за телефон!

- Какой, к чертовой матери, телефон! - воскликнул Расческин и рванул на груди халат. При этом его заварной чайник выпал, треснулся об пол, и в воздухе явственно обозначился запах спирта.

- Какой, к чертовой матери, телефон, если нам, может быть, и жить-то осталось час! Вы посмотрите в окно-то: скоро одиннадцать, а по сю пору не рассвело!

Все подняли глаза вверх и направо, в сторону полуокошек под потолком, которые чернели как закопченные, и у всех на лицах проявилось одно и то же замечание: а ведь действительно и не думает рассветать...

- Не берите в голову, товарищи, - сказал милиционер. - Быть такого не может, чтобы не рассвело.

Петухов добавил:

- Именно, что такого не может быть! Это все, товарищи, субъективный идеализм, поповские бредни, которые давно опровергли марксисты на Западе и у нас. Потом, за что нам-то конец света? Я понимаю, американцы его заслужили, поскольку они погрязли в коммерции, безобразно ведут себя на мировой арене, постоянно вооружаются и вообще! А нам-то он за что?!

- Нам, например, за то, что мы развалили СССР, - послышался голос сзади.

- Или, например, за то, - предположила дама в богатой меховой шапке чуть ли не из бобра, - что у нас мужики кусаются почем зря!

- Или за то, - сказала Маня Холодкова, - что какая-то беспросветная у нас жизнь!..

- Одним словом, есть за что! - подытожил Расческин и печально посмотрел на останки чайника, мутно белевшие у его ног. - Если человек прожил жизнь, то он за глаза заслужил кару по Страшному следствию и суду. Но шутки шутками, товарищи, а надо что-то делать, если, может быть, нам всей жизни остался час!

- А что делать-то?! - завел Пыжиков и умолк.

- Например, в оставшийся час времени, - сказал младший лейтенант, - можно было бы выяснить, нет ли среди присутствующих свидетелей происшествия от четвертого января... Как уже было сказано, в тот день неизвестный правонарушитель совершил нападение на гражданку Попову, которая проживала в вашем доме, подъезд первый, квартира шесть.

- А кто она была-то, - справилась Маня Холодкова, - эта самая гражданка, квартира шесть?

- В том-то все и дело, что она была заместителем директора Химзавода по науке, а то таскался бы я по квартирам в такую рань.

- Ну, тогда ее точно Муфель покусал! - засмеявшись, сказал Расческин. Давай, Николай Николаевич, сознавайся, что это ты несчастную покусал.

Муфель не отвечал.

- Я не понимаю, - сказал Пыжиков, - какие могут быть смешки, когда, с одной стороны, человека убили, а с другой стороны, жизни остался час! Вы только представьте себе, господа, что, может быть, шестьдесят минут осталось на все про все! Действительно, нужно что-то делать... ну, я не знаю: попросить у всех прощения, завещание, что ли, написать или устроить прощальный пир!..

- Коли все погибнем, - раздался голос сзади, - то на кого завещание-то писать?..

- Это точно, - сказал Расческин. - Так что остается прощальный пир!

9

Между тем шел уже первый час пополудни, а в окошках настырно торчала ночь. Хотя ни один из членов жилищного кооператива "Вымпел" не мог смириться с мыслью о грядущем светопреставлении и оно по наитию представлялось всем противоестественным, невозможным, однако отсутствие дневного светила навевало трагическое предчувствие, и собрание на всякий случай решило устроить прощальный пир. В какие-нибудь пять минут милицейская фуражка младшего лейтенанта наполнилась радужными денежными знаками, и Пыжиков вызвался сбегать за водкой в ближайшее заведение, именно в пивную по улице Десятилетия Октября. Александру Ивановичу потому захотелось обществу услужить, что его тяготило смутное сознание какой-то страшной вины, точно это именно из-за него городу, а то и стране угрожает смерть.

На улице было до странного многолюдно, вовсю горели фонари, придавая лицам прохожих какую-то особенную задумчивость, там и сям на перекрестках сходились люди, смотрели в небо, нервно пожимали плечами и молча расходились по сторонам, пьяных было не видать, низко над крышами домов парили несметные стаи ворон, производя панихидный грай.

Александр Иванович сел в автобус, проехал одну остановку и сошел на углу площади Коммунаров и улицы Десятилетия Октября. От автобусной остановки до пивной было рукой подать, но что-то сделалось ему томно, и он плелся без малого пять минут.

Несмотря на воскресный день, народу в пивной было немного: какой-то старичок доставал из авоськи пустые бутылки, человека три стояли в очереди у стойки да в углу, под серовской "Девочкой с персиками", пила пиво разбитная компания мужиков. Пыжиков пристроился было к очереди и вдруг словно спиной почувствовал, что самое-то главное он не то чтобы не увидел, а увидел, но как-то не углядел. За высоким столиком, покрытым бумажной скатертью, вроде бы стоял некто с длинными волосами до плеч, в долгополом суконном пальто музейной видимости и босой.

Александр Иванович оставил очередь, приблизился, встал за соседний столик и замер, испытывая непонятное умиление и испуг. Старичок все лязгал своими бутылками, разбитные мужики в углу сквернословили почем зря.

- Ты зачем ножницы украл? - вдруг спросил незнакомец.

Пыжиков обомлел. Он молчал с минуту, потом сказал:

- Сам не знаю... Наверное, из любви к металлу. Я по основной профессии металлург.

В то же мгновение ему стало ясно, что он сказал глупость, но поправить дело было уже нельзя. Вообще все стало вдруг ясно: если в отдельно взятом городе можно проиграть огромный волоконный комбинат в обыкновенного "петуха", и тут же убивают за двадцать целковых сдачи, то такому городу вовсе незачем существовать, и он, как древние Помпеи, должен исчезнуть с лица земли... Но самое страшное - было ясно: покража ножниц из парикмахерской на углу улицы Карла Либкнехта и Хлебного тупика стала, что называется, последней каплей в чаше долготерпения, и эта покража решила все. Вместе с тем было так жалко родного города, так жалко, что Пыжиков сморщился и сказал:

- Ну ладно я - отпетый человек, но вот есть такая Маня Холодкова, страдалица, святая душа, - неужели и ей конец?!

Ответ был:

- Маню Холодкову и правда жаль.

- Погодить бы со всем этим делом, а?.. Может быть, все со временем утрясется и эти проклятые ножницы я верну?..

Наступило продолжительное молчание, за которым последовали слова:

- Так и быть. Ради Мани Холодковой, страдалицы, погожу.

В окно пивной ударил жемчужный луч.