Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая - Максим Горький

Когда явился Туробоев, Клим почувствовал себя отодвинутым еще дальше, его поставили рядом с братом, Дмитрием. Но добродушного, неуклюжего Дмитрия любили за то, что он позволял командовать собой, никогда не спорил, не обижался, терпеливо и неумело играл самые незаметные, невыгодные роли. Любили и за то, что Дмитрий умел, как-то неожиданно и на зависть Клима, овладевать вниманием детей, рассказывая им о гнездах птиц, о норах, о логовищах зверей, о жизни пчел и ос. Рассказывал он вполголоса, таинственно, и на широком лице его, в добрых серых глазах, таилась радостная улыбка.

– Этот Вуд – лучше Майн-Рида, – говорил он и вздыхал: – А еще есть Брем...

Туробоев и Борис требовали, чтоб Клим подчинялся их воле так же покорно, как его брат; Клим уступал им, но в середине игры заявлял:

– Я больше не играю.

И отходил прочь. Он хотел показать, что его покорность была только снисхождением умного, что он хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто не понимал, а Борис бойко кричал:

– Иди к чорту, ты надоел!

Его рябое, остроносое лицо пестрело, покрываясь красными пятнами, глаза гневно сверкали; Клим боялся, что Варавка ударит его.

Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому что он умнее всех, а за этим утешением, как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал:

– Разве нельзя выдумать что-нибудь забавнее?

– Выдумывай, но не мешай, – сердито сказала Лида и отвернулась от него.

«Какая грубая стала», – с горечью подумал Клим. Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки за спину, как это делал учитель Томилин.

На товарищей он посматривал немного прищурясь.

– Что ты так пыжишься? – спросил его Дмитрий. Клим презрительно усмехнулся и не ответил, он не любил брата и считал его дурачком.

Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, – смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно; торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.

Когда играли в жмурки и Лида ловила детей, Игорь нарочно попадался в ее слепые руки.

– Неправильно! – кричал Клим, и все соглашались, – да, неправильно! А Туробоев, высоко подняв красивые брови свои, убедительно говорил:

– Но, господа, она слабенькая.

– Нет! – возмущалась Лида. – Все-таки – нет!

– Я тоже слабенькая, – обиженно заявила Люба Клоун, но Туробоев, завязав себе глаза, уже бросался ловить.

Случилось, что Дмитрий Самгин, спасаясь от рук Лиды, опрокинул стул под ноги ей, девочка ударилась коленом о ножку стула, охнула, – Игорь, побледнев, схватил Дмитрия за горло:

– Дурак! Нечестно играешь.

А когда было замечено, что Иван Дронов внимательно заглядывает под юбки девочек, Туробоев решительно потребовал, чтоб Дронова не приглашали играть.

Иван Дронов не только сам назывался по фамилии, но и бабушку свою заставил звать себя – Дронов. Кривоногий, с выпученным животом, с приплюснутым, плоским черепом, широким лбом и большими ушами, он был как-то подчеркнуто, но притягательно некрасив. На его широком лице, среди которого красненькая шишечка носа была чуть заметна, блестели узенькие глазки, мутноголубые, очень быстрые и жадные. Жадность была самым заметным свойством Дронова; с необыкновенной жадностью он втягивал мокреньким носом воздух, точно задыхаясь от недостатка его. Жадно и с поразительной быстротой ел, громко чавкая, пришлепывая толстыми, яркими губами. Он говорил Климу:

– Я – человек бедный, мне надобно много есть. По настоянию деда Акима Дронов вместе с Климом готовился в гимназию и на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу и она казалась жадностью. Спрашивая учителя или отвечая ему, Дронов говорил очень быстро и как-то так всасывая слова, точно они, горячие, жгли губы его и язык. Клим несколько раз допытывался у товарища, навязанного ему Настоящим Стариком:

– Отчего ты такой жадный?

Дронов шмыгал носом, скашивал в сторону беспокойные глазки свои и не отвечал.

Но в добрую минуту, таинственно понизив высокий, резкий голос свой, он сказал:

– В меня голодный чевряк посажен.

– Червяк, – поправил Клим.

– То – червяк, а это – чревяк.

И быстреньким шопотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.

Заметив, что Дронов называет голодного червя – чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шопот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, – отец тоже непонятно обрадовался.

– Слышишь, Вера? Какая фантазия, а? Я всегда говорил, что это способнейший мальчишка...

Но мать, не слушая отца, – как она часто делала, – • кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.

– Да, Вера, – сказал отец, – но все-таки обрати внимание...

Дмитрий Самгин широко улыбнулся и проговорил:

– Клим тоже любит врать. Отец повернулся к нему:

– Ты сказал грубо, Митя. Надо различать ложь от фантазии...

Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, – интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил. Ивана:

– Ты зачем наврал про тетку? Тетки-то не было. Дронов сердито взглянул на него и, скосив глаза, ответил:

– А ты – не болтай, чего не понимаешь. Из-за тебя мне бабка ухи надрала... Бубенчик!

Каждое утро, в девять часов, Клим и Дронов поднимались в мезонин к Томилину и до полудня сидели в маленькой комнате, похожей на чулан, куда в беспорядке брошены три стула, стол, железный умывальник, скрипучая деревянная койка и множество книг. В комнате этой всегда было жарко, стоял душный запах кошек и голубиного помета. Из полукруглого окна были видны вершины деревьев сада, украшенные инеем или снегом, похожим на куски ваты; за деревьями возвышалась серая пожарная каланча, на ней медленно и скучно кружился человек в сером тулупе, за каланчою – пустота небес.

Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».

Иногда, чаще всего в чае урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, – ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.

Клим Самгин видел, что Томилин учит Дронова более охотно и усердно, чем его.

– Итак, Ваня, что же сделал Александр Невский? – спрашивал он, остановись у двери и одергивая рубаху. Дронов быстро и четко отвечал:

– Святой, благоверный князь Александр Невский призвал татар и с их помощью начал бить русских...

– Подожди, – что такое? Откуда это? – удивился учитель, шевеля мохнатыми бровями и смешно открыв рот.

– Вы сказали.

– Я? Когда?

– В четверг...

Учитель помолчал, приглаживая волосы ладонями, затем, шагая к столу, сказал строго:

– Это не нужно помнить.

У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупью, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал: