Тайна расстрелянного генерала - Александр Ржешевский

— Папань, а папань… расскажи сказку.

— Ведь я уже рассказывал вчерась.

— Нет, папань, сегодня еще.

— Погодите. Отвяжись, Славка! Кто-то пришел. Валерка, не толкайся, а то прогоню. Будешь в сенцах с матерью спать.

— Это Славка. Это не я…

— Ну папань, расскажи!

Практиканты устроились.

Врубились в чужой дом, в чужую жизнь, как будто их только и ждали. И будто они своим присутствием способны осчастливить, а не затруднить людей и не причинить им хлопот. У большинства такое волшебное заблуждение возможно только в молодости. Некоторые сохраняют его на всю жизнь.

За перегородкой, как птицы после дождя, заторопились, перебивая друг друга, детские голоса.

— Папань, а папань! А кит сладит с акулой?

— Он ее хвостом убьет.

— Он больше акулы?

— Больше.

— Папань, а он толще самовара?

— Толще. Спи!

Воцарилось молчание.

Председателем оказался тот самый всадник на черном коне, которого они встретили в первый день. Это был широченный, еще не старый мужик — Демьян Фокин, по кличке Матрос. Он и правда служил на флоте в гражданскую, на линкоре "Андрей Первозванный". Говорил и ходил неторопливо. Медвежья мягкость движений выдавала необычайную силу. В отличие от теткиных предположений, он повел себя с практикантами сурово. Бориса направил в бригаду хмурого, тощего мужика, Егора Палыча, который работал сперва на скотном, потом на пилораме. А когда травы подошли, всех кинули на покос.

Время от времени хмурый Егор Палыч подбадривал молодого практиканта. "Поглядывай, поглядывай! — говаривал он то и дело. — Вон как Аникин чешет".

Борису сперва казалось, что он в любой работе не отстанет от местных мужиков. Но оказалось, что и топор надо держать не так, и косой водить по-другому. Маленький, круглоголовый Аникин в любом деле сто очков ему давал.

Надежду определили в полевое звено, помогать учетчикам. Но помощник Демьяна и бригадир Ерофей Фомич скоро перевел ее в контору, и она прохлаждалась в правлении, осваивая счеты и разные бухгалтерские бумажки. Надежде он, в отличие от председателя Демьяна, совсем не показался. Приплюснутый нос сапожком, колючие голубые глаза, округлая бороденка, воинственно выдвинутая вперед. Но сам он о себе был, очевидно, другого мнения. И Надежде уделял особое внимание. Давал советы по бухгалтерской части, отпускал подольше на обед. А однажды, будто бы по делу, велел собираться в район — помогать с отчетом на исполкоме. Надежда надела легкое светлое платье, шляпу с широкими полями от солнца, городские туфли. И ждала у дома, пока Ерофей Фомич прикатит на председательской двуколке.

Отчет в исполкоме занял немного времени, если не считать, что его вовсе не было. Просто отдали ведомость в сырую, темную комнату, где пахло старой бумагой и мышами. Зато была затем ярмарка, где Ерофей Фомич купил себе сапоги, а Надежда заколку для волос. Позже они еще дважды ездили в райцентр, правда, уже без ярмарки.

Про них уже ходили разговоры. На чужой роток не накинешь платок. Конечно, зависть и злость воодушевляли многих деревенских пустозвонов. Еще бы! Муж у этой городской франтихи есть, так она еще и с другим любовь крутит открыто. Они бы, конечно, обезживотели от смеха, узнай доподлинно, что Ерофей и пальцем не дотронулся до своей практикантки. Возможность видеть ее сделалась для Фомича главной, лишила его привычной осторожности и ума. Он судорожно искал повод для новых встреч.

Однажды забрал с собой обмерять дальние поля.

— Нечего белоручкой в конторе сидеть, — грубовато пояснил он.

Поколебавшись, Надежда подчинилась.

— Гляди не намеряй лишнего, — пискнул счетовод Кирюшин.

Выходивший Ерофей Фомич мог этого не слышать, но Надежда отлично поняла и уже в коляске сильно пожалела о своем согласии. Ерофей Фомич сидел на двуколке сам не свой, молчаливый и все время косил глазом в сторону.

Ни синего неба, ни пения птиц Надежда не замечала. Фомич остановил двуколку на берегу реки, когда Синево скрылось за холмом. Привязал лошадь к березке. Приблизился. Надежда быстро отошла. Сорвала несколько васильков:

— Вот, глядите!

Хотела отвлечь, но поняла, что это не удается. Фомич закосил глазом еще сильнее.

Светлеющее ржаное поле подходило одним краем к обрыву над рекой. Надежда прошла через рожь, приминая стебли, и глянула вниз. На речном плесе увидела маленькую лодку. Рядом старик, видимо хозяин, перекладывал сети на берег. Надежда быстро решила, что рыбак поможет ей отвязаться от Ерофея Фомича.

— Дедушка! — крикнула она.

— Ай-я? — отозвался тот, подняв бороденку.

— Можно покататься на твоей лодке?

Старичок еще раз оглянулся:

— Почему нельзя? Авось не развалится.

По узкой, едва различимой тропке Надежда спустилась к реке, держась за ветки ольховника. Ерофей Фомич приплелся следом. Поприветствовал старика, взял у него ключ и весла.

Надежда устроилась на корме и следила, как пронизывают воду и сходятся в глубине солнечные лучи. Ей казалось, что просмоленное днище висит над призрачной бездной, хотя берег был недалеко.

Заметив, что Ерофей Фомич начинает косить взгляд, сказала торопливо:

— Давайте к берегу!

Поднялась в лодке и едва не упала, соскочив на песчаную отмель. Добежав до березки, отвязала лошадь. Ерофей Фомич догнал ее, повернул к себе, прижался колючей щетиной к твердо сжатым губам. Она оттолкнула, вырвалась, обожгла ненавидящим взглядом:

— Не подходи! Слышишь?

Ерофей Фомич вспомнил, как в коллективизацию колхозный активист Проня Соломатин сильничал девок и склонял их к любви при помощи пистолета, назначенного ему по должности новой властью. И Ерофей Фомич очень пожалел, что нету при нем табельного оружия. Теперь приходилось стонать и каяться: "Прости… погоди…"

— Дом отдам!… — выдохнул он давнюю мысль, которая зрела в нем душными сеновальными ночами. Округлил глаза до боли, так, что брызнули слезы. Все!… Отдам!…

Цепко схватил Надежду опять, но та вывернулась непонятно какой силой, взлетела на двуколку и, нахлестывая лошадь, помчалась прочь.

Ерофей Фомич, несуразный и одинокий, остался возле березы. Надежда не знала, о чем он думает, не догадывалась, как ему не хватает пронькиного пистолета. Фомич с завистью вспоминал, как нагло прохаживался по деревне удачливый Пронька. Правда, потом утоп в дремучем Рогожинском болоте, за пять верст за лесом, куда сроду не ходил.

Надежда, оказавшись в безопасности, бросила вожжи и пустила лошадь медленным шагом, постепенно успокаиваясь. Впереди началось курлыканье, будто приближавшийся лес оказался полон птиц. Курлыканье раздавалось все сильнее, но небо было пустым. Потом на чистую синь из-за леса легко выбросился журавлиный клин и, набирая высоту, стремительно начал уходить поверх солнца. Это была счастливая минута, и Надежда окончательно пришла в себя.

Тетка не посмела устраивать выговор племяннице, хотя тоже была недовольна.

— Вона! Думала на Демьяна, — сказала она со вздохом, чтобы слышал Борис. — А косой Фомич оказался шустрее.

Людмила Павловна достала бутылку вина и сказала, подняв бокал:

— Выпьем за несчастную любовь! — Потом добавила, расчувствовавшись: Примаком в семье жить несладко. Да… Но здесь!… Ты что, не можешь оттаскать ее за косы?

Борис неторопливо отпил вино и глянул потемневшими синими глазами:

— Она же обрезала косы в прошлую зиму. У нее кос нету.

Они выпили бутылку до конца. Начало темнеть. Даже июньский вечер не выдерживал, то ли от позднего часа, то ли от тяжелых туч, спустившихся за окном. Капли дождя ударили по стеклу.

— Не знаю! Будь моя воля… — не выдержала тетка.

В конце деревни, на бугре, где по субботам собиралась молодежь, запела гармонь: "…От полудня до заката…"

Петька-гармонист всякий раз начинал одну и ту же песню. Услыхав ее, бабы вздыхали: "Знать, сегодня Петька…" Напарник его появлялся на бугре пореже и всегда начинал с вальсов.

Лицо Бориса обострилось. Тетка посмотрела на него с задумчивостью:

— Да… Конечно! Ты знаешь, что генерал вам жить не даст. И главное, Надежда это чувствует. Ну, твое дело! Упустишь время, потом будет поздно.

Стукнула дверь. Никто, кроме Нади, уже не мог прийти. И все же мысль о ней не принесла Борису облегчения. Надежда действительно возникла в проеме двери, смеющаяся, привлекательная той особой мучительной красотой, какой природа наделяет изменщиц.

— А по какому случаю праздник?

Ни слова не говоря, Борис рывком поднялся и вышел.

Едва начавшийся дождь прекратился. Сырой, темный ветер донес пиликанье гармошки, и Борис отправился туда, где веселилась молодежь. Отыскал в кружке танцующих девушку, которую раньше приметил, — Настю Аникину. Она сама, бросив кавалера, подошла.

Знакомство их началось с первого дня работы в бригаде. Настя приносила отцу обед. Была она красивая, рослая, в отличие от маленького Аникина, светлые косы уложены кругом на голове. А когда однажды пришла с распущенными волосами, у Бориса дух занялся от объявившейся красоты.