Где ж это видано?! - Серж Жонкур

Наверно, забавно было ехать за нами следом. Преследователи оказывались нос к носу со старой каргой, не сводившей с них тяжелого взгляда, ее злобная физиономия дополнялась богатым набором жестов, которыми она по настроению одаривала встречных: палкой грозила тем, кто не держал дистанцию, отгоняла грузовики и уж ни в коем случае не позволяла нас обгонять.

При этом всякий раз, когда кто-то все-таки решался на обгон, мы заранее знали, что ничего хорошего из этого не выйдет, мы заранее знали, что он смерит нас злобным, любопытным или презрительным взглядом и даст залп грубых эпитетов, отчетливо произнесенных. Папа на это никогда не реагировал, не потому, что ему было все равно или он считал себя выше всего этого, а просто потому, что ничего не слышал. На самом деле ему было наплевать, что происходит на дороге. Пожалуй, именно его это заботило меньше всех. И, хотя он сидел за рулем и как бы контролировал ситуацию, по существу отец был таким же пассажиром, как и мы, в душе он оставался лишь наблюдателем. Чужие поля и знакомые дома, подрезка живых изгородей и стрижка овец — выставив в окно руку с дымящейся сигаретой, отец блуждающим взглядом окидывал привычные картины, лишь изредка поглядывая на дорогу — с тем только, чтобы убедиться, что она все еще под колесами. Наверно, именно такое настроение бывает у птиц, когда они пролетают над разными странами; они смотрят на расстилающиеся перед ними пейзажи просто потому, что у них открыты глаза, без малейшего интереса, но все-таки смотрят.

И все же по мере необходимости папа слегка поворачивал руль, когда машину подбрасывало на ухабе или слышался шелест гравия. Такими отстраненными бывают только командиры боевых самолетов или космических кораблей, которые берут на себя управление лишь в самых сложных ситуациях, но наш отец никаких сложностей не видел даже тогда, когда какая-нибудь машина неслась прямо на нас. А уж повернуть для него было и вообще раз плюнуть, но в тот день, когда мы, как всегда срезая путь, повернули налево, какому-то недотепе на белом седане, который как раз пытался нас обогнать, пришлось резко вильнуть в сторону, и этот маневр оказался для него роковым. Нам еще повезло, что он нас не задел. Несмотря на жуткий грохот, несмотря на страшную догадку, которая неизбежно возникает в мозгу, когда машина вот так внезапно исчезает из поля зрения, мы сразу поняли, что отец тут ни при чем, мы сразу поняли, что все дело в барахлящем поворотнике или в том, что папина рука была слишком короткой, чтобы ее заметили снаружи; и уж совершенно ясно, что это вышло случайно.

Тут же пришлось озадачиться, все ли в порядке у мамы: иногда она плохо реагировала на подобное. Такой прокол запросто мог закончиться для нас ее очередной кошмарной мигренью, из тех, при которых она по три дня ни с кем не разговаривает, заставляя нас чувствовать себя виноватыми до тех пор, пока она не сменит наконец гнев на милость. Но нет, обошлось. Конечно, реакция была как обычно: мама побледнела, больше всего переживая, как бы не опоздать, и мимоходом заметила, что у нас нет страховки. Оказавшись в безвыходном положении, папа пообещал, что мы не остановимся, и мы не остановились. Один Тотор не выдержал и запротестовал. Наш немой впал в истерику, потому что, конечно же, хотел посмотреть вблизи, конечно, хотел выйти из машины, и все посмотреть, и запечатлеть случившееся в своей пружинной тетрадке — чтобы потом выдать нам целый рассказ, как любой другой, кто на его месте сделал бы себе снимок на память.

Отсюда были видны только колеса. Похоже, бедолаги выполнили простую бочку, самую элементарную фигуру высшего пилотажа, но вместе с тем и самую неприятную. Понятно, что они сейчас не в лучшем состоянии, но насколько благородно было бы оказать им помощь, настолько же неуместно было бы, чтобы нас сочли виновными.

— Поехали быстрей, — приказала мать…

И вот уже мы начинали жалеть о том, что с нами произошел такой незаурядный несчастный случай, с таким впечатляющим результатом — ведь мы даже никому не могли этим похвастаться.

На обратном пути из магазина, чтобы поскорее забыть тяжелое разочарование от так и не совершенных покупок, а заодно и отметить поездку, мы каждый раз заезжали в придорожный ресторан, единственный приличный в округе, к тому же вполне доступный, если только добраться до автострады. Но сначала нужно было договориться со сборщиком денег (дорога-то туда платная), типа «Ты же понимаешь, не заберем мы у тебя твою дорогу, а только одолжим ненадолго — всего десять километров туда и почти сразу обратно». Перед нашими уговорами редко могли устоять даже самые несговорчивые, так что рано или поздно парень поднимал свой шлагбаум, с досадой таможенника, который всегда завидует путешественникам.

Еще хорошо, что у нас тут проходит автомагистраль, а то бы вообще никаких развлечений не было. А как было здорово участвовать в демонстрациях против ее строительства, устраивать пикники на природе и веселиться от души, подбирая рифмы к фамилии префекта для плакатов.

Десять километров. Десять километров, когда слышен лишь шум мотора, десять километров в кромешном мраке и гробовом молчании. Поход в придорожный ресторан всегда начинался именно так, словно выход в открытое холодное море, с первобытного страха оттого, что машину как-то странно трясло и вело из стороны в сторону, будто она плыла по воде. Мы неслись по дороге, с обеих сторон обнесенной заградительными щитами, острыми, как бритва, среди которых папа прокладывал путь, рассеянный, как при бритье, и столь же неловкий, — ведь он всегда резался, когда брился. По дороге в ресторан сначала мы теряли всякий аппетит, затем вспоминали все известные нам молитвы, пока наконец в свете фар не вырастал большой голубой указатель с белой тарелкой, ложкой и вилкой, сигнал к тому, что пора потихоньку сбавлять скорость. И вот наконец за последним поворотом, прямо из тьмы, как свет в конце туннеля, появлялся он, в сине-голубом неоновом свечении, такой же предсказуемый, как именинный пирог, и такой же чудесный.

На стоянке было полно свободных мест, но отец, как всегда, проявлял нерешительность, к тому же он никогда не парковался на одном и том же месте. Слева, сразу за вестибюлем, начиналась длиннющая барная стойка, у которой никогда никто не толпился, кроме не слишком разговорчивых официантов. Справа находился такой же пустой фешенебельный ресторан, где в меню трехзначные цены, а на столах — зеленые растения, разбавляющие белизну скатертей. На втором этаже во всю ширину шоссе — большой зал самообслуживания, атмосфера как в столовой, только посетителей поменьше. Без лишних вопросов мы направлялись к лестнице, и каждый раз отец бросал тоскливый взгляд вниз, убеждая себя, что однажды… Все же наверху сидеть было куда интереснее, и, хотя блюда в наших тарелках были лишь по двузначным ценам, зато мы наслаждались открывавшимся зрелищем. Самое прикольное в придорожном ресторане — наблюдать за проезжающими машинами, видеть их даже ближе, чем из дорогого ресторана на первом. За ужином мы играли в игру, пытаясь определить скорость машин, хотя понимали, что правильного ответа нам все равно никогда не узнать.

Здесь, наверху, ужинать было приятно, казалось, что мы тут проездом, что это лишь маленькая остановка в долгом путешествии. Из всего долгого путешествия мы выбирали самое лучшее, то есть остановку. Привал — вот когда ощущаешь всю прелесть странствий, истинное наслаждение отдыха. Чтобы быть как все, мы воображали, что едем далеко-далеко, представляли доски для серфинга на крыше нашей машины, набитый чемоданами багажник, в маминой сумочке ключи от арендованного домика и душистое масло для загара. И тогда мы все замолкали. И каждый мечтал, склонившись над своей картошкой фри, совершенно удовлетворенный, счастливый и сытый.

А когда движение внизу стихало и пропадали лучи фар, мы видели отражения друг друга в оконном стекле. Это было похоже на движущуюся семейную фотографию с нечетким и изменчивым изображением, и, пока за окном было темно, мы обменивались взглядами, вновь и вновь находя друг друга, даже не успев потерять.

Так-то оно так, но каждый раз, когда мы там ужинаем, в какой-то момент все резко меняется, радость превращается в рутину, в этот момент все вокруг как-то зыбко и неясно, и ты уже сам не знаешь, хочешь ты десерт или нет. И это не оттого, что жизнь вдруг ставит перед нами какие-то непростые вопросы, не оттого, что нам начинает не хватать друзей или вдруг приходят тревожные мысли о будущем, просто на нас нападает какая-то тоска, которая, как приливная волна, всегда накрывает нас после сыра, а причина ее — теперь-то мы это знаем — их дурацкая музыка. Их тупое бренчание на пианино, их «Шубертиады» или их Моцарт, которых они крутят без остановки, таких водянистых и холодных, как лед.

В тот вечер было еще тоскливее, чем обычно, оттого что каждый из этих болидов, проносившихся мимо нас там, внизу, вызывал смутное беспокойство и покалывание в груди. И, хотя в тот вечер картошка фри была хороша, машины быстро проносились мимо нас, погода стояла отменная, а наша «R 16» чудесно проводила время на стоянке, все равно мы испытывали что-то вроде угрызений совести. Проблема заключалась в утреннем происшествии, воспоминание о котором мучило нас. Но, хотя мы еще не выкинули его из головы и где-то там оно резонировало, в глубине души мы уже не были уверены в том, что это и вправду случилось с нами.