Мечи с севера - Генри Триз

После обеда, когда на улице немилосердно пекло, базилевс обычно восседал на своем огромном троне, украшенном золотыми платанами и гранатовыми деревьями с золотыми же птицами, снабженными механизмом наподобие часового и потому «умевшими» петь, на ветвях. Все это великолепие предназначалось в первую очередь для того, чтобы пускать пыль в глаза иноземным послам, прибывавших к византийскому двору из Германии, Персии и даже самой Индии. К тому же, по незаметному для постороннего глаза знаку императора, трон вдруг взмывал ввысь и как бы парил в воздухе над головами коленопреклоненных послов, неизменно выказывавших тем немалое изумление, искреннее или притворное. (Происходило это под напором воды в потаенных водоводах.)

Это глупое представление весьма скоро наскучило варягам-новобранцам, и они пристрастились проводить свободное время между утренним и полуденными дежурствами на площадке за Ипподромом, где в землю было врыто около сотни толстенных ясеневых столбов (перед крупными представлениями на Ипподроме к этим столбам привязывали диких зверей). Варяги-северяне изобрели новую забаву, позволявшую одним выказывать мастерское владение боевым топором, а другим – весело провести время, заключая пари насчет того, кто одержит победу в состязании. Правила были просты: один из воинов, послюнив палец, делал отметку на столбе, а другой, посмотрев на нее, должен был с закрытыми глазами перерубить столб точно на этом уровне своим двуручным топором (ими были вооружены все варяги). Если же ему не удавалось перерубить столб до конца или удар приходился мимо отметки, он считался проигравшим.

И вот однажды жарким полуднем, когда базилевс парил на своем троне над послом из Багдада, а Харальд веселился от души, сидя в пыли в загоне за Ипподромом и наблюдая, как его товарищи состязались во владении топором, на землю рядом с ним вдруг легла черная тень, и кто-то громко произнес:

– Встать, скоты! Я вас научу приветствовать командира!

Харальд обернулся и увидел стратига Маниака. Тот стоял в пяти шагах позади него с перекошенным от ярости лицом, в шлеме и раздуваемом ветром алом плаще.

Варяги все как один обратили свои взоры к Харальду. Он же спокойно ответил стратигу:

– Мы делаем то, за что нам платят, командир, упражняемся во владении оружием, чтобы лучше защищать императора.

Темные глаза Маниака метали молнии:

– Вам платят за то, чтобы вы были при базилевсе, а не за то, чтобы вы развлекались, сидя в пыли, тогда как Его Величество в любой момент может пасть от кинжала убийцы.

Харальд зевнул, как будто разнежась на солнышке, и сказал:

– Если такое случится, что люди скажут об императорском главнокомандующем, оставившим свой пост у волшебного стула, вместо того, чтобы честно смотреть, как тот ездит вверх-вниз?

Варяги-новобранцы засмеялись было, но товарищи поопытней их тут же утихомирили. Услышав смех, Георгий Маниак весь как-то передернулся в своем золоченом панцире. На лице у него вдруг выступил пот, просто-таки градом полил, стекая прямо на напомаженную бороду. Казалось, его вот-вот хватит удар.

Внезапно его тень стрелой рванулась к Харальду, и северяне с ужасом увидели, что в обеих руках у него по мечу. Раздался хриплый крик ярости.

Харальд не стал пытаться подняться или обнажить меч. Вместо этого, он отклонился вправо, нанеся при этом стратигу удар левой ногой. Мечи Маниака глубоко ушли в столб, привалившись к которому варяг только что сидел. Сам же военачальник покатился по земле, потеряв свой шлем и запутавшись в плаще.

Над Ипподромом повисло тяжелое молчание. Северяне застыли на месте, как будто ожидая, что боги вот-вот поразят их громом.

Маниак встал и поднял с земли свой шлем с вываленным в грязи плюмажем. По лицу у него текли слезы, и он не произнес ни звука, явно опасаясь, что голос его может сорваться. Вместо этого он поднял правую руку, видно давая кому-то знак. Откуда-то выскочили десятка два булгар с копьями наперевес. Они окружили Харальда, как будто он был каким-то опасным зверем, направив копья прямо ему в лицо.

– Ох, и осторожный же вы, булгары, народ! Даже на зайца, небось, в одиночку не ходите? —усмехнулся викинг.

Они отобрали у него меч и топор, потом заставили встать. Ульв и Халльдор двинулись было ему на помощь, но Гирик и Эйстейн их удержали.

Булгары повели Харальда прочь, подталкивая его копьями. Набежали еще булгары, стали теснить северян. Один из булгарских начальников крикнул:

– Попробуете помочь этому кабану – выколем ему глаза. Слепым будет. Поняли?

– Это с ним так и так сделают за то, что сбил спесь с Маниака, – мрачно шепнул Эйстейн.

Булгары отвели Харальда в переулок возле Форума Константина, где стояли в ряд каменные хлева для предназначенных на убой свирепых быков. Хлева эти были без окон, с толстыми крепкими дверьми. В одну из этих построек, самую низкую и темную, Харальда и затолкали, немилосердно тыкая копьями. Прежде чем за ним закрыли дверь, он повернулся и громко сказал:

– А где же наш малыш Маниак? Скажите ему, чтобы почистил свой плащ, прежде чем отправиться завтра на парад. Негоже военачальнику показывать прилюдно, до чего ему жаль самого себя.

Один из булгар ткнул Харальда древком копья в шею. Он упал лицом вниз, и кромешная тьма накрыла его.

ХАРАЛЬДОВА ПЕСНЬ

Это была далеко не лучшая ночь в жизни Харальда. Его темница оказалась душной и вонючей, где-то в темноте все время жужжала муха. Но больше всего он страдал от тесноты: там было недостаточно места, чтобы великан мог вытянуться в полный рост, и ему приходилось лежать скрючившись.

Потирая ушибленную шею, Харальд пожалел, что не успел разглядеть лицо ударившего его булгара. Потом вдруг подумал, что ему, наверное, вообще больше никого не придется увидеть. За недели, проведенные в Миклагарде, он много слышал о том, как в Византии ослепляют людей. Обычно это делалось на Ипподроме при большом стечении народа. Кусок раскаленного железа подносили близко-близко к глазам, но не дотрагивались до них: ромеи считали, что нельзя лишать человека какой-либо части тела, так как в Судный день он должен целым восстать из мертвых.

Харальд принялся размышлять о том, что за странный народ эти византийцы. Живя в своем маленьком затхлом мирке, они почему-то исполнены чувства собственной значимости и убеждены в том, что их подход ко всему на свете единственно верный.

«Интересно, сколько их, ромеев? – подумал он. – Не может быть, чтобы очень много, а то им не пришлось бы нанимать в свою армию воинов из Италии, Франции, Англии, Дании, Норвегии, Швеции и даже из турецких земель».

Ему вспомнилось многое из виденного в странствиях. Вот князь Ярослав и златовласая, совсем еще юная Елизавета с доверчиво сидящей у нее на руке говорящей птичкой. Вот Ульв и Халльдор, вот его новые друзья, Эйстейн и Гирик. Потом он вернулся мыслями к своему сводному брату Олаву, великому человеку, который так нежно заботился о нем до самой гибели в битве при Стиклестаде. Ему вдруг показалось, что Олав здесь, с ним, в душной темнице, и от того она наполнилась ярким светом.