Небеса в смятении - Славой Жижек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что дает некоторую надежду в связи с Чили, так это ряд специфических особенностей, из которых достаточно упомянуть две. Во-первых, сильная политическая вовлеченность психоаналитиков, преимущественно лаканианцев, на левом фланге – они сыграли важную роль в протестах, вспыхнувших в октябре 2019 года, а также в организации, приведшей к победе APRUEBO на референдуме. Во-вторых, в Чили (как и в некоторых других странах, таких как Боливия, но в отличие от Бразилии) новый правый популизм так и не прижился; народная мобилизация здесь носит явно левый характер. Связаны ли каким-то образом эти две черты?
Каково отношение психоанализа к радикальным социальным переменам? Он в основном занимает «умеренную» либеральную позицию и беспокоится о ловушках радикального освободительного процесса. Образцовый пример нам дает Лакан. Он ясно продемонстрировал, что главный антагонизм нашей психической жизни не между эгоизмом и альтруизмом, а между областью Добра во всех его проявлениях и областью за пределами принципа удовольствия во всех его проявлениях (избыток любви, влечение к смерти, зависть, долг…). В философских терминах этот антагонизм лучше всего иллюстрируют Аристотель и Кант: этика Аристотеля есть этика Добра, умеренности, надлежащей меры, направленной против излишеств, в то время как этика Канта есть этика безусловного долга, предписывающая нам действовать сверх всякой надлежащей меры, даже если наши действия влекут за собой катастрофу. Неудивительно, что многие критики считают ригоризм Канта слишком «фанатичным», и неслучайно, что Лакан разглядел в кантовском безусловном этическом императиве первую формулировку собственной этики верности желанию. Любая этика Блага – это, в конечном счете, этика благ, то есть вещей, которые можно разделить, распределить, обменять (на другие блага).
Вот почему Лакан крайне скептически относился к понятию распределительной справедливости: оно остается на уровне распределения благ и не может справиться даже с относительно простым парадоксом зависти: что, если я готов получать меньше, лишь бы мой сосед получал меньше меня (и если это осознание того, что мой сосед испытывает более сильные лишения, дает мне избыток-наслаждение)? По этой причине сам эгалитаризм никогда не следует принимать за чистую монету. Понятие (и практика) эгалитарной справедливости, покуда она опирается на зависть, основывается на инверсии стандартного отказа, совершаемого ради блага других: «Я готов отказаться от этого, чтобы другие (также) не (могли) иметь этого!» Отнюдь не будучи противопоставленным духу жертвенности, Зло здесь проявляется как сам дух жертвенности – как готовность игнорировать собственное благополучие, если через свою жертву я могу лишить Другого его наслаждения…
Это, однако, работает не как общий аргумент против всех проектов эгалитарной эмансипации, а только против тех, которые сосредоточены на перераспределении. Никогда не следует забывать, что распределительная справедливость – это леволиберальная (или социал-демократическая) концепция: мы остаемся в рамках капиталистического порядка производства, как «единственного, который действительно работает», и пытаемся исправить дисбаланс богатства, облагая богатых высокими налогами. Наша нынешняя цель должна быть более радикальной. Как становится все более очевидным из продолжающихся кризисов (пандемия Covid-19, глобальное потепление и лесные пожары и т. д.), глобальный капиталистический порядок достигает своего предела, угрожая затянуть все человечество в пропасть саморазрушения. Как только мы осознаём это, циничный либеральный консерватизм, пропагандируемый Жаком-Аленом Миллером, перестает работать. Миллер разделяет старую консервативную «мудрость» о том, что для поддержания стабильности нужно соблюдать сложившиеся практики [routines], установленные выбором, который
всегда деспотичен и авторитарен. «Нет никакого прогрессивизма, который всегда остается в силе [which holds]», а есть особый вид гедонизма, называемый «либерализмом наслаждения». Нужно сохранить в неприкосновенности практику [routine] города, его законы и традиции и признать, что известная доля обскурантизма необходима для поддержания общественного порядка. «Есть вопросы, которые не следует задавать. Если вы перевернете социальную черепаху на спину, вам никогда не удастся поставить ее обратно на лапы»13.
Нельзя не отметить, что Чили в период «вседозволенности» 1990-х годов представляет собой идеальный пример такого «либерализма наслаждения», сохраняющего городскую практику. И действительно, Миллер бесстрашно излагает политические выводы своего представления о психоаналитике, «занимающем позицию ирониста, который старается не вмешиваться в политическое поле. Он действует так, чтобы видимости оставались на своих местах, одновременно следя за тем, чтобы субъекты, находящиеся под его опекой, не принимали их за реальные… Нужно как-то заставить себя оставаться захваченным ими (одураченным ими)»14. Что касается политики, то психоаналитик не предлагает проектов, он не может их предлагать, а может только высмеивать проекты других, что ограничивает сферу его высказываний. У ирониста нет великого замысла, он ждет, пока другой заговорит первым, а затем как можно быстрее добивается его падения… Положим, что это политическая мудрость, но не более того15.
Это, опять-таки, идеально соответствует постмодернистскому обществу, в котором у власть имущих есть дела поважнее, чем «предлагать проекты». Именно бессильные левые (или крайне правые) «предлагают проекты», а циничные психоаналитики предостерегают от опасностей таких проектов… Но что делать, когда черепаха (нашего общественного порядка) уже лежит на спине, раненая настолько, что нет возможности снова поставить ее на лапы? Нет времени для предостережений против тревожных видимостей; эти видимости уже разрушают сами себя. Разве самопровозглашенный христианский консерватор Дональд Трамп не сделал больше для разрушения видимостей, чем все левые, выступающие против него? В такие моменты, когда общественный порядок нарушен, теоретики психоанализа склонны предупреждать нас иначе: не доверяйте революционерам, обещающим вывести нас из катастрофы к новому, более справедливому порядку. Это, похоже, хорошо согласуется с общей психоаналитической позицией, согласно которой, даже наши самые благородные поступки скрывают нарциссическую, мазохистскую, либидинальную мотивацию. Жаклин Роуз вспоминает фантазию Фрейда о том, как возникла тирания, когда раннее человечество столкнулось с ужасом ледникового периода16:
Реакцией человека на такое грубое ограничение его влечений была истерия: истоки конверсионной истерии в наше время, когда либидо – опасность, которую следует подавлять. Человек также стал тираном, наделяющим себя неумеренным влиянием в награду за свою способность защищать жизни многих: «Язык был для него волшебством, его мысли казались
