Государыня - Александр Антонов

Той порой серые в яблоках кони вынесли тапкану на луговой простор и вновь полетели, как птицы. Любила Орлика и Сокола Елена, знала их силу. Куда‑то теперь уносят они свою добрую хозяйку, которая без ломтя хлеба к ним не приходила! Как выехали из леса на луга, княжна увидела, что наступил рассвет. Но небо было ещё в низких тучах, и грозовой дождь сменился на обложной. Елене стало досадно, что она и по солнцу не узнает, в какую сторону от Москвы её везут.

«Монахи» по–прежнему сидели со спрятанными лицами. Казалось, что они спят. Да так, пожалуй, и было, потому как один из них сопел. Он был рослый, широкоплечий, под чёрной мантией угадывалась его богатырская стать. Он вытянул ноги до ног Палаши и словно стерёг их. Певун дышал ровно, может, и не спал, затаился. И Елена тронула его за плечо, спросила:

   — Эй, Певун, ты бы поведал, куда нас везёте? Да знаешь ли, ордынский тать, кого ты умыкнул?

«Монах» пошевелился, на миг откинул капюшон, глянул на Елену голубыми глазами и вновь спрятался.

   — Ведомо мне, голубушка, кто ты, — ответил он. — А куда везём, сама скоро узнаешь. Потому успокойся, молитву сотвори во спасение от напастей — на душе посветлеет.

   — Нет, тебе неведомо, кто я, упорствовала Елена.

   — Так скажи. Тебе же во благо. Мы люди милосердные, боль ближнего понимаем, ежели о ком‑то страдает, — пропел Певун.

   — Вот как повернёшь коней вспять да прикатишь на подворье близ Параскевы Пятницы, так и награду получишь. Мой батюшка богатый торговый человек и не пожалеет на выкуп ни серебра, ни золота, ни мехов ценных.

Певун оказался откровенным:

   — Не морочь мне голову, государыня. О тебе я ведаю больше, чем ты сама знаешь. Ты дочь государя всея Руси Ивана Васильевича, и ежели хочешь знать больше, то знай: тебя прочат замуж за князя Александра литовского. А ты другому полюбилась. Вот и смекай.

Сказано это было спокойно, ровно, без страха в певучем голосе, без лестных отзвуков.

И тут княжна доподлинно поняла, что она чья‑то полонянка, и ледяной страх снова сковал её сердце. «Нет, не обманывает. Прослышал кто‑то, что сватается ко мне князь литовский, вот и задумал опередить. Да кому и опередить дано, ежели не людям ханской орды! Они, тати, и Москву подожгли, дабы выкрасть меня. Ах, матушка, как ты опростоволосилась!» — горевала Елена. Отчаяние придало ей сил и мужества, она бросилась на Певуна и стащила с него капюшон. Тут же Палаша помогла ей, схватила татя за волосы, с силой дёрнула голову и стукнула голову о колено. Певун и рук не успел освободить из‑под мантии, как Палаша ещё раз, крепче прежнего, ударила его о колено, раскровенила лицо, быстро распахнула дверцу тапканы и попыталась вытолкнуть «монаха» прочь.

   — Чтоб и духу твоего не было здесь! — крикнула она.

Елена помогала ей. Но Певун успел ухватиться за Молчуна и разбудил его. На том попытка княжны и сенной девицы добыть волю и завершилась. Молчун заревел, будто зверь, сгрёб Палашу и сжал её, словно железным обручем. Глянув на его лицо, Елена обмерла: у заросшего дикой бородой детины не было языка, а оранжевые глаза излучали волчий блеск. Да она только и видела его. Певун пришёл в себя, достал из кафтана под мантией плоскую глиняную махотку, потом льняную тряпицу, смочил её в зелье сон–травы и, ловко повернувшись к Елене, схватил её за шею, сильно сжал и приложил тряпицу к лицу. Она пыталась вырваться, но Певуну помог Молчун: он вцепился второй рукой в её волосы и через мгновение Елена сникла. Тут же Певун приложил зелье к лицу Палаши, и она впала в беспамятство. Всё это случилось в несколько мгновений. В тапкане стало тихо. Певун пытался унять кровь, текущую из носа, вытирал подолом мантии лицо.

   — Спасибо, Онисим. Ишь как раскровенила лик молодая ведьма. — Он злобно крикнул: — Порешить её, что ли? И препоны чинить не будет. — Чуть успокоившись, добавил: — Ничего, я ещё над тобой, ведьма, потешусь. Да и Онисима позову.

Спустя немного времени, когда Елена и Палаша ещё не очнулись, кони вновь домчали до леса и версты через две остановились перед воротами из дубового остроколья. Возница, укрытый дерюжкой от дождя, остался сидеть на передке тапканы, а Певун выбрался из неё, поспешил к воротам и подёргал у калитки за верёвку. Там, за воротами, прозвенел колоколец. В оконце появилось лицо молодого служки Ипатия. В руках он держал бердыш.

   — С нами крестная сила! Кого Бог принёс? спросил он и выставил острие бердыша в оконце.

   — Аль Дмитрия не признал? Отворяй, не мешкая. Сухой нитки нет от ливня. Эвон, стеной льёт.

Ипатий исполнил волю Дмитрия быстро.

   — Милости просим, господин ласковый, распахнув ворота, сказал он.

Простодушный и здоровый, как бык, Ипатий давно попал в зависимость к Певуну. Ещё года два назад приласкал он богатыря, заручился его дружбой. Тогда он

говорил служке:

   — Ты, Ипатушка, полюбился мне. Душу за тебя отдам, ежели что. И вот тебе подарок от меня киса, полная серебра. А дарю с корыстью, чтобы и ты полюбил меня.

   — В долгу не останусь, благодетель, польстил в тот далёкий вечер Ипатий щедрому «ловцу».

   — И правильно говоришь. Да служба мне никогда не

будет тебе в тягость.

Ипатий согласился «служить» и крест поцеловал. Да всё потому, что тяготился монастырским житьём близ суровых новгородцев. Не раз мыслил сбежать из обители, да некуда было. Звали гулящие люди на разбой по дорогам, но устоял от соблазна. Дар Дмитрия перевернул его душу. Подумал он тогда, что как исполнит благодетелю службу, так и покинет обитель, избой и землицей обзаведётся, лебёдушку себе найдёт. Однако, будучи неглупым, задумывался порой, гадал, какой службы потребует от него добродей, и потому денег не тратил, хранил их в тайнике.

Вскоре тапкана скрылась за монастырской стеной, ворота захлопнулись. Кони миновали двор и втянули повозку в открытые ворота конюшни. Спустя немного времени из неё появился Молчун. Был он укрыт плащом, в руках держал метлу. Выйдя из ворот монастыря, он старательно принялся заметать следы от конских копыт и колёс. Делал это не спеша, но споро, шёл спиной, дабы и свои следы замести. Дождь помогал ему, сглаживал отметины от метлы. Похоже, от работы Молчун испытывал утеху, на его безобразном лице с оранжевыми глазами светилось некое подобие улыбки. Он что‑то мычал, словно напевал песню, и когда открывал рот, то виднелся провал между крепкими белыми зубами. Весь он был тайной, и лишь Певун мог поведать про Молчуна нечто такое, отчего бы и у храброго человека побежали по спине мурашки. На жизненном пути у этого соловья–разбойника в туманной дымке просвечивался батюшка Великий Новгород. А в нём случилось то, что заставило новгородца из именитого рода посадников потерять дар речи. В 1480 году великий князь Иван Васильевич вёл расправу над мятежным Новгородом. Три месяца длился грозный государев розыск, и он не пощадил заговорщиков. Больше сотни главных противников великого князя — все именитые новгородцы — были преданы смертной казни. А малому «змеёнышу», который вкупе с другими, подобными себе, охотился на сторонников великого князя, было определено всю оставшуюся жизнь молчать и молиться Господу Богу за то, что государь не лишил его головы, а только вырвал язык. В те годы Молчун ударился из Новгорода в бега и однажды случайно встретился с Певуном. Тот пригрел его, и Молчун все годы служил ему верой и правдой. Теперь они оба исполняли самое важное своё дело, которое открывало им путь к Большой орде, к свободной и безбедной жизни.

Спрятав свой «товар» в глухой рубленой каморе, Певун думал о том, как поступить дальше, чтобы княжна попала в руки наследника хана Ахмата, который несколько лет назад повелел ему похитить дочь государя Российского. Певуну было около сорока лет. Родился он в Астрахани, был третьим ребёнком в семье татарского мурзы от одной из жён, русской полонянки из Козельска. Две девочки Евдокии были похожи на отца: чёрные волосы, чёрные глаза, личики скуластые. А сын родился весь в матушку: волосы цвета спелой пшеницы, глаза — синие васильки, нос прямой, чуть вздёрнутый, губы полные, и ямочки на щеках появлялись, когда улыбался. И был он такой же певун, как и матушка, которая и выжила‑то в неволе благодаря чудному голосу и умению петь былинные песни. Назвала Евдокия своего сынка Митяшей, да это было тайное имя, а мать лишь нашёптывала его сынку. Повелением отца-мурзы он был наименован Асаном. Слух о голубоглазом сыне мурзы Давиняра дошёл до хана Ахмата. Тот приказал принести полугодовалого малыша во дворец, а как увидел его, так и воспылал жаждой оставить мальца при себе. Ни Давиняр, ни Евдокия не могли воспротивиться хану. Асану нашли кормилицу–татарку, а когда подрос, к нему приставили учителей и они воспитывали Асана для будущего исполнения тайных замыслов Ахмата. В двадцать лет Асан овладел всеми хитростями тайной дипломатии и многими видами оружия, воинского мастерства. Он изъяснялся по–русски так чисто, как если бы воспитывался в русской семье, знал немного латынь и хорошо говорил по–татарски. Ещё он знал много русских молитв и псалмов, читал церковные книги.