Паутина - Александр Макаров

— Чертей боишься? Погоди, они до тебя доберутся. У них про твою честь все записано: и как ты церковные деньги воровал, и как солдаток обсчитывал…

— Минодорочка…

— …и как дом поджег, и как мою мать защекотал.

— Минодора!

— Ладно, долго высказывать. Наливай чаю.

Почти каждое утро Минодора Прохоровна донимала отца его прежними грехами, а по вечерам беспощадно пугала старика адскими муками и сонмищами чертей. Нет, презирая отца лишь за смерть своей матери, она не корила его прошлым, не склоняла к раскаянию. Ей просто нравилось глядеть, как трепетало от страха его дряблое, оплывшее жиром тело, как щетинились от злости бородка и волосы, а узенькие щели глаз становились все шире и шире, пока ей не казалось, что глаза вот-вот выскользнут из орбит. Тогда, вся содрогаясь от внутреннего смеха, она обтирала выступивший на лице пот и через минуту-две начинала с отцом деловые разговоры.

Так получилось и в это утро.

— Вот чего, господин писарь, — усевшись за стол, начала Минодора, назвав отца по его старопрежней, еще царской волостной должности, как называла всегда, если речь заходила о чем-либо важном. — Откуда нелегкая принесла двух этих кикимор?.. Да держи ты чайник-то прямее, чего он у тебя подплясывает, мимо льешь! Слышишь, об чем я спрашиваю?

Старик еще сердился на дочь и молчал.

Он всем существом любил свою Минодору и, посердившись, обычно прощал ей любые издевки над собой, может быть, потому, что в пятидесятилетней женщине все еще видел подростка. Чаще всего гнев старика проходил при воспоминаниях о детстве Минодоры, когда он, потехи ради, учил дочь вешать на нитке новорожденных котят или подбрасывать собакам хлеб, начиненный иголками и толченым стеклом. Глядя, как подыхают животные, девочка звонко смеялась и от удовольствия обильно потела, что до слез умиляло отца. Иногда Прохор Петрович с улыбкой вспоминал, как еще школьницей Минодорочка заставила старуху-нищенку съесть пирожок с крошеным мылом, а нищему-слепцу облила керосином кудлатую бороду и подпалила ее лучинкой. Каждый раз в подобных случаях шалунья получала от отца серебряный полтинник за выдумку и смелость. Набитая дареными полтинниками копилка-совушка до сих пор хранилась в сундуке Минодоры как память о ее детских проделках и родительской доброте.

Единственная дочь волостного писаря и церковного старосты, Минодора лишь мимоходом видывала грабли, косу и цепы. Зато она умела наряжаться и нравиться, и горе было молодцу, попавшему в ее острые коготки. Но нашелся такой (по наблюдениям отца, это был молодой, щеголеватый урядник), который покорил Минодорину крепость, и на двадцатом году девушка «нашла подкрапивника». Это несчастье случилось спустя год, как Прохор Коровин рассорился с церковниками (его уличили в краже) и, примкнув к общине истинноправославных христиан странствующих, приспособил свой дом под странноприимную обитель. Чтобы скрыться от позора, Минодоре предстояло либо отправиться в странствие — к чему склоняла ее уже тогда известная проповедница Платонида, — либо выйти замуж за одинокого богатого вдовца и уехать в никому неведомый Узар, за тридевять земель от родного гнезда. Минодора отвергла удел странницы, правильно рассчитав, что лучше быть госпожой у себя в доме, как отец-странноприимец, чем безликой рабой, и предпочла выйти замуж. Вскоре после свадьбы ребенок Минодоры умер, а перед отступлением белой армии она лишилась и мужа: его застрелил квартировавший в их доме каппелевский фельдфебель. Как произошло это убийство, знали только квартирант и хозяйка дома, но фельдфебель в Узар не вернулся, а Минодора на первых порах утешилась тем, что попала в списки пострадавших от колчаковского террора. Видя, что Советская власть не благоволит ни к торговцам, ни к кулакам, и понимая, что для этого сорта людей песенка спета, Минодора решила пойти по стопам своего отца.

По санному пути она побывала на родине, с помощью отца повидалась там с самим пресвитером общины странствующих христиан — скрытников, а через месяц-полтора три дюжих и проворных странника, под видом ремонта, переоборудовали ее узарский дом для странноприимной обители. Сугубо тайное — что было на руку молодой странноприимице — заведение процветало год от года. Минодора с ухмылкой превосходства взирала на репрессированных нэпманов и кулаков; а когда в Узаре появился колхоз, она одна из первых вступила в артель. Как человеку, потерпевшему от белых и грамотному, ей доверили должность кладовщика. Но с колхозом же к Минодоре пришли и неприятности. Лишившись собственной земли, которую она обрабатывала даровыми руками странствующего братства и сестричества (скрытники работали в поле только по ночам), Минодора лишилась и немалых доходов. Однако это оказалось еще полубедой. Жившие раньше всяк по себе и только для себя, узарцы стали теперь проявлять живой интерес к каждому колхозному двору; и по деревне пополз слушок, что у Минодоры живут какие-то бродячие люди. В те времена это было уже опасно, и действительно вскоре в ворота странноприимицы постучался участковый инспектор милиции с двумя понятыми. Никого не обнаружив, — начальство осмотрело только обе комнаты и подполье, — инспектор все-таки предупредил, что станет наведываться. Минодора и здесь нашлась, обелив себя и перед колхозом, и перед общиной скрытников. Среди колхозников она пустила слух, будто к ней нередко захаживал сам начальник милиции, переодетый и подкрашенный, — известно, мол, зачем ходят ко вдове, — а пресвитеру заявила, что на положении одинокой вдовы странников мужского пола она принимать не будет. И ее ожидания сбылись. Ни в чем не повинному начальнику милиции Боброву дали выговор, и он стал вообще избегать Узара. Участковый инспектор, только что женившийся, то ли боялся разделить участь своего начальника, то ли из каких-то иных соображений в дом Минодоры больше не наведывался. Этот же случай помог странноприимице избавиться от лишних посетителей: «Ни к кому сама не пойду и никого к себе не зову, — будто между прочим оповещала она всех и каждого, — меньше сплетен так-то». Непривычные и прежде ходить в дом богача, мужа Минодоры, и его гордой супруги, — к тому же дом стоял с краю деревни на отшибе, — узарцы будто окончательно забыли о нем. Выиграла Минодора и в доходах: сестры-странницы оказались куда удобнее братьев-странников; женщин легче укрывать, дешевле прокормить, они были полезны днем и ночью, зимой и летом и безропотно повиновались матери-странноприимице.

Эти треволнения и удачи многому научили Минодору, из всяких тупиков она неизменно находила выход; а начавшаяся война с фашистской Германией не только развязала ей руки в своем Узаре, но и открыла перед ней новые неожиданные источники наживы и обогащения далеко за пределами этой захолустной деревни. Все шло как нельзя лучше, но вдруг над домом, над прибыльным заведением появилась тучка.

— Слышишь, об чем я спрашиваю? — черпая варенье, повторяла она.

— Не глухой, — буркнул Прохор Петрович.

— Ну?

— Не знаю.

— А спросить язык отсох? Догадка пропала?.. Боюсь я, не видел ли этих кикимор кто-нибудь из узарских. Вчера Колька Юрков из армии воротился…

Прохор Петрович не донес ложки с медом, да так и замер с открытым ртом и выпученными глазами: Николай Юрков до армии был активистом, и не вздумал бы он доискиваться и мстить за жену; такого оборота дела в теперешнюю пору своего благоденствия старик никак не ожидал.

— Чего те ожгло? — проговорила Минодора, будто ничего особенного не случилось.

Она не любила, когда кто-нибудь тревожился ее тревогами или радовался ее радостям. На то и на другое, как и на все остальное в собственном доме, хозяйка признавала только свое нераздельное право.

— Я говорю: не встречались ли с твоими бабами Колька с Лизкой? Если бабы той же дорогой шли… Да и Трошка туда же гонял; поди, тоже видел. А видел, так уж беспременно обрехал да обнюхал. Знаешь ведь его повадки. На осину бы старого пса, жалко что Гитлер сюда не дошел.

Прохор Петрович вздохнул и глянул на иконы.

— Вызнай у этих мокрохвосток, — помолчав, еще более сурово продолжала Минодора, — где шлялись да с кем виделись, а вечером пройди к амбару да Трошку поковыряй. Держишь с ним дружбу-то? Побольше ему на меня хлюсти, жалобись. Хотя чего тебя учить, ты сам сатану научишь!

— Доченька!..

— Ладно… Слушай сегодняшний распорядок…

— Послух, Минод…

— Не перешибай. Послух ли, распорядок ли, не один черт? Для них послух, а для меня распорядок — лишь бы работали. Вот слушай. Погребную яму докончить и сруб накласть. Гурьку с Капкой на это дело наряди. Кончат погреб, ночью всю ораву на лед, пускай натаскают яму доверху. Льду к берегам целые горы набило от самой мельницы. Да с грязью не брать, догляжу — мордой натычу. Помыть, поскоблить, и покрупнее. В хлевах вымести, а сено на сарае перетряхнуть, на солнышке высушить. Плесень в нем завелась; ни корова, ни овечки не жрут. Овечек пора остричь, скоро им в поле. Варёнку заставь, дура овечек любит. И вот что: нынче Калистрата не буди, пускай поспит; слышишь, чего говорю?