Додо - Сильви Гранотье

– Да как ты хочешь, чтоб я разглядела из-под юбок эту твою газету?

Они все еще разбирались с какашками, а мы что так, что эдак в полном дерьме, да и сложностей в нашей жизни, особенно в моей, и без того хватает:

– Лечь и заткнуться!

Они не заставили повторять дважды и – верх несправедливости! – через пять секунд уже спали, а я не могла сомкнуть глаз из-за свистящих рулад Квази с одной стороны, туши Салли, занимавшей три четверти решетки, с другой, и кошмарных картинок, щедро подпитанных рассказами, которых я наслушалась за день, о всех деталях – как действительных, так и здорово раздутых – моего убийства. То передо мной представало мое собственное лицо в виде переспелой инжирины, расплющенной так, что хоть ложкой соскребай, то Поль, разрисованный под живого покойника, тянулся ко мне с поцелуем, а когда приоткрывал губы, вместо зубов во рту у него блестели бритвенные лезвия и раздавался визг электропилы. Короче, призраки прошлого кружили вокруг меня всю ночь, и я барахталась, как в куче меловой пыли.

Эти твари из городской службы явились ровно в шесть и приволокли с собой ковш для мусора, чтобы водрузить его как раз на нашу стоянку. Пришлось сняться с якоря. Слов нет, как мы были хороши. Мои ноги распухли за ночь так, что пришлось разрезать башмаки. Глаз Квази опять воспалился, и шла она, вся скрючившись, – спасибо Жеже. Зато Салли чувствовала себя в отличной форме. На первый нюх, вчерашняя пьянка выветрилась из нее через поры.

Мы доспали остаток ночи на своей обычной скамейке, прежде чем взяться за дела. Есть нам не хотелось – и к лучшему, все одно у нас не было ни гроша.

Салли осела у банкомата, а Квази решила заделаться портье у дверей почты, потому как узнала, что продавец «Ревербера»,[3] который забил за собой это место, убрался в другой квартал, боясь подхватить чахотку от постоянных сквозняков.

На ногах Квази держалась с трудом. Открыть дверь она еще могла, но поскольку за эту же дверь и цеплялась, чтобы сохранить равновесие, то закрывала ее за очередным клиентом с излишней поспешностью, результат вообразить не сложно. К тому же при каждом открывании-закрывании дверь хлопала по Квазиному мешку с кастрюлями: похоже было, что какой-то псих учится играть на ударных. Впрочем, у каждого свои проблемы.

Что до меня, я устроилась у входа в якобы византийскую церковь, встала на колени прямо посреди тротуара, опустив голову и пристроив к ляжкам новую картонку с призывом «Хочу еть» (писала я ее впопыхах), а на асфальт перед носом перевернутую фуражку.

Когда я только начинала, мне нравилось разглядывать свою клиентуру снизу. Подают они или нет, мы наводим на них страх – мы, главные победители в лотерее просерщиков, где у каждого есть свой шанс. Чистое вранье, конечно, но этот страх здорово подгрызает им крылышки.

Этим утром мне казалось, что у меня не гнется ни один сустав, а весь пищеварительный аппарат разладился и пошел вразнос. К горлу постоянно подкатывал кислый комок. Я чувствовала себя святым Себастьяном, истыканным изнутри и к тому же промерзшим.

Через час я набрала около тридцати монет и решила прикрыть лавочку.

Я зашла за Квази и обнаружила ее в углу между стеной и распахнутой дверью, совершенно сомлевшую. Смотреть на ее мордаху, приплюснутую к дверному стеклу, было жутковато, на почте гулял дикий сквозняк, но она так вцепилась в дверную ручку, что никто не осмеливался применить достаточно силы, чтобы разжать ее пальцы.

Ну, мне-то стесняться не с руки, и Квази на мгновение зашаталась, словно кукла без ниточки, потом начала тереть глаза и нос, уже вернувшийся к своему нормальному размеру.

Салли тоже времени не теряла – она сменила тротуар на водосток, где и расселась задницей в текущей воде. Но она так добродушно улыбалась прохожим, что в ее обувной коробке болталось немало монет.

Надо было помочь ей подняться и всползти на бортик тротуара. Мы подхватили ее с двух сторон под мышки, сделали глубокий вдох, но Салли, в виде исключения, решила нам подсобить и в результате вырвалась у нас из рук, бомбой пролетела вперед и врезалась прямиком в молодого парня, который доставал из прорези свои деньги и оказался впечатанным в банкомат. Салли издала свое обычное «хе-хе-хе-хе» и завращала глазами во все стороны, а парень заорал:

– Берите мои деньги, берите!

Я глянула на Квази, та пожала плечами. Она деликатно вытащила банкноту в двести франков из пачки в его руках, поблагодарила, и мы оттянули Салли назад, высвобождая парня: он рванул прочь, словно собственный атташе-кейс тянул его за собой, как волшебная лоза.

Жизнь оборачивалась приятной стороной, и мы так хохотали, что до наших скамеек на площади Бато-Лавуар добирались целых полчаса, не говоря о времени, что было потрачено на закупку нескольких бутылок, необходимых для выживания.

Робер уже был там со своим вопящим радио. Он так привык. Слушает РТЛ,[4] но от помех столько треска, что он все время увеличивает звук, да еще подносит динамик к самому уху. Когда ему пытаются втолковать, что это прямая дорога к глухоте, он отвечает, что чем слушать такую фигню, лучше оглохнуть.

Аутист тоже был на месте – стоял, прислонившись к дереву. Он всегда занят тем, что разглядывает свои пакеты, потом руки, потом кашне, потом башмаки, потом опять пакеты, и так далее. Через некоторое время он меняет диспозицию и все начинает по новой. Может, ищет свое место в мире. На голове у него была новая шапочка из фиолетовой шерсти. Я отпустила ему комплимент, но он, по обыкновению, не заметил моего присутствия – или сделал вид.

Расположившись на скамейке, мы продолжали помирать со смеху, и Робер заорал, что ничего не слышит. Я ему заметила, что до седых волос он не дотянет, потому что только тот, кто смеется, долго живет.

Он завопил в ответ, что нет смысла тянуть время в этой людской толкучке, и вдруг воскликнул:

– 24 825.

Он звереет от того, что всегда угадывает выигрышные цифры,[5] а телефона, чтоб сообщить ответ, у него нет, и я опять заметила, дескать, кто всем доволен, тот и счастлив, и не грех об этом задуматься хоть на пару секунд.

Внезапно все вокруг вернулось на круги своя, и день стал похож на все другие, а еще после двух-трех глотков я почувствовала, что готова примириться с жизнью. И тут я заметила, что две другие примолкли и пристально меня разглядывают. Я сделала вид, что ничего не понимаю, но из-за холода вид получился дурацкий. Квази отчеканила:

– Ну нет, давай рассказывай. Ты обещала.

Чтобы выиграть время, я возразила свысока:

– Подумать только, некоторые сначала кобенятся, а потом выходит, им интересно. Тебе ж моя история вроде не по вкусу пришлась.

Квази через губу ответила, что, мол, сойдет, история как история. Тут Салли воздела палец и объявила, что начало она не очень помнит, но я ее успокоила, заверив, что теперь пойдет как бы новая история.

– Ладно, Поль, ты ж помнишь про Поля? Так вот, Поль был тоже хорош в своем роде – в роде обезьяноподобных, лучше не скажешь.

– Почему, можно просто сказать, что он был похож на обезьяну, – рассудила Квази. И добавила в мою сторону: – Не забудь о Салли, о твоей публике, лады?

Она могла бубнить сколько влезет, я и в первый раз все расслышала, но истинный артист должен думать о целостности своего произведения:

– В отличие от вас, разговаривала я не лучше рыбы в аквариуме. Нет, я любила беседы, но вот вести их не умела. Смерть родителей было трудно осознать. На это уходило все мое время. Поэтому чем меня в школе ни пичкали, я все срыгивала, не переваривая: у меня и без того было о чем подумать.

– Она в школе ни черта не делала, – пояснила Квази, бросив на меня испепеляющий взгляд и доказав тем самым, что даже с одним глазом можно добиться пределов выразительности.

– Меня всему научил мой муж.

– Ты замужем?

– Была. Он умер. Это естественно, он был намного старше меня. Очень милый и очень умный. Он заставил меня читать книги. Научил понимать живопись. Научил разговаривать, а значит – и молчать.

– Вот это ново! – не удержалась от комментария Квази.

– Короче, в конце концов я от него ушла, но мы оставались друзьями до самой его смерти. Он хотел назначить мне пособие в благодарность за самые прекрасные годы его жизни, точнее, год, но у меня были деньги, и не в чем было его укорить.

– Могла бы о нас подумать, дурища несчастная, – упрекнула Салли.

Следовало снова проставить точки над «i». Если всякий раз, когда я начну рассказывать, меня сорок раз перебьют, вдохновение мое быстро иссякнет.

– Я так и думала, что твоя история – выдумка, – заключила Квази.

Вот тут я вскочила, и счастье, что на мне была одежда из плотного военного хаки, – обе они с такой силой вцепились в мою куртку, что иначе я осталась бы нагишом.

Я небрежно окликнула Робера:

– Приглуши, нам с девочками надо поговорить.

– Лучше б вам сдохнуть, – отозвался он.