Бывший муж моей мачехи (СИ) - Либрем Альма

— Как мама? — решилась все же спросить я, чувствуя, как болезненно сжимается в груди сердце.

Анатолий Игоревич, казалось, избегал смотреть мне в глаза. Его взгляд застыл где-то на уровне воротника моей блузки, и щёки мужчины едва заметно порозовели. Не от смущения; я знала, что Анатолий Игоревич, когда сильно нервничал, краснел — естественная реакция организма, с которой он ничего не смог сделать. А когда сообщал дурные вести, вообще стоял красный, как вареный рак, и упрямо отводил глаза.

Вот и сейчас реагировал так же.

Признаться, я едва устояла на ногах. От мысли, что с мамой действительно могло произойти что-то дурное, весь мир вокруг померк, а сердце, колотившееся в груди, грозилось и вовсе остановиться. Если все это было зря, если мама умрет, как мне вновь найти ориентир и продолжать двигаться по этой жизни?

— Ей хуже? — спросила я.

— Состояние стабильное, — наконец-то выдавил из себя Анатолий Игоревич, должно быть, вспомнив, что его длинные паузы только доставляют мне боль. — Но пришли результаты анализов. Нужна вторая операция.

— Есть шанс, что она будет успешной?

— Да, если уложиться в ближайшие несколько недель, — подтвердил мужчина. — Но оперировать надо не у нас, я ведь уже говорил об этом. И речь идет об очень больших суммах.

— Я помню, — сглотнула я.

О суммах, которых у меня никогда не было и не будет. Собрать больше ста тысяч долларов? Где я их возьму? Ведь надо ещё обеспечивать реабилитацию, проживание…

— На сколько примерно мне надо рассчитывать? — все же решилась спросить о деньгах, хотя понимала, что даже по самым лучшим прогнозам не смогу потянуть такую сумму.

На отцовских подачках можно вытянуть лекарства. Операцию? Точно нет. Не просить же мне у него лексус, а потом говорить, что я его случайно потеряла! Да и все равно, не уверена, что этого будет достаточно. У мамы практически ничего не осталось, продажа квартиры покойных бабушки и дедушки тоже особенной погоды не сделает, да и потом куда возвращаться? У нас больше ничего не осталось.

— Пойдемте в ординаторскую, — предложил Анатолий Игоревич. — Немецкие коллеги предоставили по моему запросу более подробную смету, так что.

Он все ещё надеялся. За все эти годы, что Анатолий Игоревич лечил мою маму, он, кажется, свято верил в то, что я смогу найти деньги и оплатить все, что понадобится. Наверное, привык к этому, потому что я никогда не экономила на лекарствах. Знал бы он, как добывались эти деньги! Каждый раз, выпрашивая у отца лишнюю купюру на украшения, макияж, одежду, я понимала, чем может закончиться мое разоблачение.

Смертью моей матери.

Потому что без финансовой поддержки она не продержится. Как бы я об этом ни мечтала.

Тем не менее, ничего врачу о безнадежности нашего положения я говорить не стала. Повторяла про себя, что бывает в разы хуже, пока шла следом за Анатолием Игоревичем, что многие семьи сдавались куда раньше, ещё после первой операции, но от этого не становилось легче на душе.

В ординаторской было довольно прохладно и просторно, но я всё равно задыхалась от волнения. Анатолий Игоревич потянулся к лежавшим на столике бумагам, провел ладонью по седым волосам, будто бы пытаясь таким образом привести себя в чувство, совладать с эмоциями.

Он протянул мне бумаги, и я схватилась за них, так сильно сжимая пальцы, что едва не смяла все бумаги. Вчиталась в цифры, прыгавшие перед глазами, зажмурилась на несколько секунд и в последний раз взглянула на итоговую сумму.

— К этому следует прибавить дополнительную плату медперсоналу, который будет заниматься вашей матерью… И, если вы сами вынуждены будете поехать, это тоже ряд расходов, — мрачно произнес Анатолий Игоревич.

— А каковы шансы провести подобную операцию у нас в стране?

Мужчина смолчал, но я правильно истолковала его уставший, печальный взгляд.

— Я поняла, — склонила голову я. — А без операции?

— По самым оптимистичным прогнозам — год, — промолвил мужчина. — Но ещё три-четыре недели, и мы дойдем до состояния, когда операция будет уже невозможна. Потому я и говорю о том, что необходимо поспешить.

Я сдержанно кивнула. Больше всего на свете хотелось плакать, но я знала, что слезы делу не помогут. Мне надо подумать о том, где найти деньги, а не рыдать сейчас, устраивая истерику человеку, который все равно ничем помочь мне не сможет.

— А шансы успеха? Если операция всё-таки состоится в ближайшее время?

— Стопроцентных гарантий вам никто не даст, — кривя губы, мрачно произнес Анатолий Игоревич. — Но процентов восемьдесят.

— Это очень много, — улыбнулась я. — Даже ради малейшего шанса стоит бороться. Спасибо. Я. Я могу зайти к маме?

— Да, — подтвердил он. — Пойдемте, сейчас как раз время для посещений. Она будет очень рада вас видеть.

Я в том даже не сомневалась. Рада — и в тот же момент попытается спрятать свет надежды в глазах, чтобы не возложить на меня дополнительную ответственность за свое выздоровление.

После разговора с матерью я чувствовала себя мертвой. Выжатой, как лимон. И помешанной на одном простом вопросе — "где взять деньги"? Суммы, которые мне назвал Анатолий Игоревич, даже по самым лучшим прогнозам мне недоступны. Они доступны отцу, да, но он у меня не мультимиллиардер, чтобы у него можно было незаметно стащить пару сотен тысяч долларов. Вот так, щелкнув пальцами, вылечить маму не получится. И никакие сэкономленные на сумках и туфлях деньги не помогут. Даже если я продам квартиру мамы, все наши вещи, это не поможет. Да что там! Если я продам свою почку и кусок печени, это тоже вряд ли будет достойным вкладом в наше с мамой семейное счастье. Что бы я ни делала, все равно…

Но опускать руки — глупость.

Возвращаться в отцовский дом не хотелось. Я понимала, что не смогу смотреть спокойно на роскошную мебель или на ту мерзкую картину, которую папа купил на аукционе за бешеные деньги. Или на мамину вазу, которую мне все равно не позволят унести и продать, хотя она, разумеется, не покроет цену операции.

Ещё и дурацкое осознание, что мама могла выбрать деньги, а не меня. Деньги — и жизнь. Тогда, семь лет назад, во время развода, папа подумал, что было бы неплохо не отпускать от себя наследницу. Только вот мама не согласилась. Зато отказалась от полагающейся ей половины имущества, только бы дочь росла с нею, а не с.

Я мотнула головой, заставляя себя не думать об этом. Не думать ни о чем. Шагала по городу, радуясь, что больница достаточно близко к центру, заходила в магазины и перебирала одежду, сумки, туфли, не собираясь ничего покупать. Играла привычную роль богатой наследницы, которая просто хочет немного развлечься. Мне ничего не нравилось, и я молчаливым отказом, кажется, вводила продавцов в исступление, но даже не запомнила, в какие магазины заходила. В памяти отпечатался в первую очередь ювелирный, и то только потому, что я против собственной воли слагала суммы на ценниках и прикидывала, сколько бы отсюда надо украсть, чтобы я смогла помочь матери.

Только воровать, ни по-крупному, ни какую-то мелочевку, я не умела.

Одумалась, когда город, притихнув на несколько минут, вдруг взорвался шумом часа пик. Только тогда я наконец-то обратила внимание на часы — показывали полвосьмого. Через полчаса, если я все-таки решусь, я должна сидеть в ресторане Саваж и кокетничать с Олегом Лавровым. С мужчиной, который невесть что от меня хочет. И с мужчиной, за которого отец с удовольствием выдал — выпихнул, точнее, — меня замуж. С мужчиной…

Который может мне помочь.

Эта мысль ударила, словно током, и я остановилась, как вкопанная, посреди торгового центра, чтобы уже спустя минуту броситься прочь. Мысль о том, что моё опоздание на встречу, возможно, будет стоит маме жизни, подгоняла, и я даже не обращала внимания на то, куда шла, ориентируясь по какому-то внутреннему навигатору.

В Саваже я бывала несколько раз с отцом, потому дорогу помнила хорошо, хоть и преодолевала её в прошлый раз не пешком, а в дорогом автомобиле. Но это было бы в разы дольше, чем быстрым шагом идти по тротуару.