Жизнь Будды - Ашвагхоша

И молча смотрели на облик красивый,

Не беглым был взгляд их очей,—

Смотрели, как лани, что в чаще осенней,

Увидя охотника, ждут,

Царевич же стройный, царевич красивый

Застыл, как утес золотой.

В сомненьях танцовщицы медлили, ждали,

Велит ли он петь и играть,

И в сердце их — страхом удержано чувство,

Так медлит олень за кустом.

И день уж бледнел и бледнел постепенно,

Сидел он в вечерней заре,—

И свет от него исходил лучезарно,

Как свет от Сумеру-горы,—

На ложе, блестящем от ценных камений,

И в дымах сандала кругом.

Вокруг же танцовщицы с музыкой были,

И редкостный длился напев,

Но мысли царевича гнали напевность,

Он звуков умом не хотел,

И страстные звуки чертог наполняли,

Но он не слыхал их совсем.

Узнав, что царевича время приспело,

Тут Дэва из Чистых высот

Во образе внешнем спустился на Землю,

Чтоб женские чары убить.

И полуодетые призраки эти,

Забывшись в сковавшем их сне,

Являли глазам некрасивые формы,

Их скорчены были тела.

Разбросаны лютни, разметаны члены,

Спина прилепилась к спине;

Другие как будто потопшими были,

А их ожерелья — как цепь;

Одежды их были увиты, как саван,

Или выявлялись комком;

Красивыми были и вот уж увяли,

Как сломанный маковый цвет;

Иные во сне до стены прижимались,

Как будто повешенный лук;

Иные руками цеплялись за окна,

Смотря как раскинутый труп;

Иные свой рот широко раскрывали,

Противно сочилась слюна,

и волосы были всклокочены дико,

Безумия жалостный лик;

Цветочная перевязь порвана, смята,

Растоптанный в прахе лохмоть;

И в страхе иные приподняли лица,

Как в пустоши птица одна,

Царевич сидел, в красоте лучезарной,

И молча на женщин смотрел,

Как юны сейчас они были и нежны,

Как искрист веселый был смех!

Как были прекрасны! И как изменились!

И как неприятен их вид!

Вот женщины нрав. Лишь обманчивый призрак.

Заводят мужские умы.

И молвил себе: «Я проснулся для правды,

Оставлю я тех, в ком обман».

А Дэва из Чистых высот, снизошедши,

Приблизился, дверь отомкнул.

Царевич встал с места и между простертых

Поверженных женщин прошел,

Дойдя с затрудненьем до внутренних горниц,

Возницу он, Чандаку, звал.

«Душа моя жаждет, испить она хочет

От влаги нежнейшей росы.

Седлай же коня мне. Скорее. Желаю

Я в город бессмертный войти.

Я жажду. Решился. И связан я клятвой.

Нет чар в этих женщинах мне.

Врата, что замкнутыми были, разъяты.

В судьбе моей здесь поворот».

И Чандака думал, что, должен ли слушать

Веленье царевича он,

Царю не сказавши об этом и этим

Снискав наказанье себе.

Но Дэвы послали духовную силу,

И конь, уж оседлан, стоял,

Скакун превосходный и в сбруе блестящей,

Готовым он в путь выступал.

С высокою гривой, с хвостом словно волны,

С широкой и сильной спиной,

С значительным лбом, с головой как бы птичьей,

С ноздрями как будто клешни,

С дыханьем как будто дыханье дракона,

Во всем благороден он был.

И царственный всадник, трепля его шею

И тела касаясь, сказал:

«Отец мой и царь мой с тобой был повсюду,

И в битве бесстрашным ты был,—

Теперь на тебя я хочу положиться,

С тобою достигнуть туда,

Где жизнь бесконечная током струится,

И биться с оплотом врагов,

С людьми, что в погоню идут за усладой

И ищут богатства себе.

Иду я искать исцеленья от пытки,

И это во имя того,

Во имя свободы твоей и всеобщей,

Да будет достойным твой бег».

Так молвив, вскочил на коня и поехал,

И был он как Солнце зари,

И конь был как облачный столп устремленный,

Бежал, но, бежа, не храпел.

С ним были четыре незримые духа,

И каждый ногам помогал,

Скрывая копыт повторительный топот,

Бесшумным соделавши скок.

Был духами чтим и отец безгреховный,

И сын несравненный его,

Все члены семьи были в равенстве чтимы,

От Дэв благотворным — привет!

Сдержав свои чувства, но память лелея,

Из города выехал он,

Такой незапятнанный, светлый и чистый,

Как лилия, бросив свой ил.

Свой взор на отцовский дворец приподнявши,

Свой замысел он возвестил,

И в записях мира тех слов не хранится,

Но эти слова не прейдут:

«Когда б не избег я рожденья и смерти

Навеки,— я так бы не шел!»

И духи в пространстве, и Дэвы в высотах

Воскликнули: «Так! Это так!»

И духи в пространстве, и Дэвы в высотах,

Светло совершенства храня,

Сиянье свое излучали обильно,

И свет был на длинном пути.

Так всадник и конь, оба сильные сердцем,

Как звезды, пошли и ушли,

Но прежде чем свет воссиял на Востоке,

Уж были они далеко.

6. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧАНДАКИ

И ночь прешла в одно мгновенье,

Вернулось зренье ко всему,

Царевич посмотрел и в чаще

Обитель Риши увидал.

Ключи журчали и звенели

Необычайной чистоты,

И, увидав, что человека

Здесь не боится зверь лесной,

Возликовал царевич сердцем,

Усталый конь свершил свой бег

И воздохнул, остановившись,

И он подумал: «Добрый знак.

Знать, воля свыше одобряет

И указует это мне».

Сосуд для сбора подаяний

Он в доме Риши увидал.

Увидел и другие вещи,

В порядке полном были все.

Сойдя с коня, его ласкал он

И вскликнул: «Вот, привез меня!»

И взором глаз любовно-тихих,

Как нетревожимый затон,

Взглянув на Чандаку, он молвил:

«О быстроногий! Ты — как конь,

Как легкокрылая ты птица,

Повсюду следовал за мной,

Пока я ехал,— и сердечно

Благодарить тебя хочу.

Тебя как верного лишь знал я,

Теперь как сильный ты предстал,

А может человек быть верным

И силы в теле не иметь.

А ты теперь и честность сердца,

И тело сильное явил,

И, быстроногий, ты за мною,

Не ждя награды, поспешал.

Тебя держать не буду больше,

Хоть можно много слов сказать,

Соотношенье завершилось,

Возьми коня и поезжай.

Что до меня, я в долгой ночи

Неисчислимых перемен

Искал найти вот это место

И наконец его нашел».

Сняв с шеи цепь, златое чудо,

Ее он Чандаке вручил.

«Она твоя,— сказал,— возьми же,

И да утешит скорбь твою».

Взяв из тиары ценный камень,

Что как звезда на нем сиял,

В его протянутую руку

Он это солнце положил.

Сказал: «О Чандака, возьмешь ты

Вот этот камень-самоцвет,

И от меня отцу свезешь ты,

Как знак сердечнейшей любви.

Пред ним почтительно положишь

И от меня моли царя,

Чтобы привязанности чувство

В своем он сердце подавил.

Скажи ему, чтобы избегнуть

Треликой горестной беды —

Рожденья, старости и смерти,—

В лес истязаний я вступил,

Не для небесного рожденья,

Не оттого, что сердцем сух,

Не оттого, что в сердце горечь,

Но чтоб стряхнуть тот гнет скорбей.

Нагроможденья долгой ночи,

Желанья жаждущей любви,

Желаю эту свергнуть тяжесть

И опрокинуть навсегда.

К конечному освобожденью

Я так отыскиваю путь,—

Освобожусь, и уж не нужно

Мне будет больше порывать

Семейной связи, и не нужно

Мне будет покидать мой дом.

О, больше не скорби о сыне!

Он в этом выбрал верный путь.

Пять возжеланий скорбь рождают,

Чрез страсть они приводят скорбь.

От предков, от царей победных,

Я получил блестящий трон,

Но, лишь блюдя благоговейность,

Я отказался от него.

Ты говоришь, я слишком молод

И мудрости искать — не час;

Ты должен знать, что верной веры

Искать — всегда удобный час.

Непостоянство, и превратность,

И смерть — всегда нас стерегут;

И потому я обнимаю

Текущий настоящий день

И знаю, час вполне подходит,

Чтоб веру верную искать.

Но пусть отец, томясь, не рвется

За мною в помыслах своих

И пусть не помнит призрак сына

И ту привязанность порвет.

А ты, прошу я, не печалься

О том, что так я говорю,

Но сохрани заветный камень

И весть мою царю снеси».

С почтеньем слову увещанья

Смущенный Чандака внимал,

И, простирая руки, молвил,

И так царевичу сказал:

«Те повеленья, что даешь мне,

Боюсь, прибавят к скорби скорбь,

Что в сердце глубже погрузится,

Как слон, что бьется меж трясин.

Когда порвут внезапно-грубо

Привязу нежную любви,

Как может тот, в ком бьется сердце,