Кола - Борис Поляков

Дарья принесла чай. Он обрадовался, обхватил горячий стакан ладонями, велел ей срочно позвать письмоводителя. Прошелся по кабинету: все придумано отлично! Только подсчитать столбы. Ответ должен быть убедительным, с цифрами.

Заспанный, с нерасчесанной бородой пришел письмоводитель. Сухо доложился, стоял, мял в руках шапку, равнодушно смотрел в угол. Шешелов видел его недовольство ранним вызовом и молчал, ожидая, что он спросит обычное: «Зачем звали?» Но писарь ждал терпеливо. Это хорошо. Все же он приучает этих колян к дисциплине.

– Вот что, братец, дай-ка мне карту по границе да садись за стол. Продиктую тебе письмецо в губернию.

Писарь послушно сел, взялся чинить перо, пробовал его острие о палец.

– Карты по границе у нас нет. Есть одна старая, еще времен, пожалуй, царя Петра, дак она не годится...

Шешелов был озадачен. Это не входило в его планы. Он должен написать, что заготовит определенное количество столбов. Ответ должен быть убедительным.

 – У нас, в Кольской ратуше, нет пограничной карты? Мы, выходит, не знаем, где проходит граница?

– Выходит, не знаем. – Писарь устало вздохнул. – Просили мы в губернии, да нам не дали...

– Как это исполнить? – Шешелов повертел в руках письмо, протянул его писарю. Писарь вздел на нос очки и, шевеля губами, прочел.

– Ежели исполнять, то границу всяк знает. Столбы ставить – дело нехитрое. А можно и написать в губернию: карты по новой границе нет, где ставить знаки – не ведаем...

– Что такое – старая и новая граница?

Писарь снял очки, нехотя пояснил:

– Раньше была одна граница, а потом приехали из столицы два чиновника, и появилась другая, новая...

– Ты подробнее.

 – А я подробнее не знаю. Кто о границе много знал, того розгами драли. Так что теперь о границе никто вроде бы ничего не знает. – И смотрел с загадкой. – Если желаете подробно, то отец благочинный и Герасимов знают. У них спросите...

Шешелов насторожился: «Не смеется ли?» Благочинный и Герасимов люди гонористые и чванливые, считают себя истыми колянами, относятся к нему иронически.

— Так что велите писать?

Шешелов молчал.

По мере того как исполнение пакета оттягивалось, настроение его портилось. Эта губернская неразбериха! Опять нужно бросать книги и заниматься бог знает чем! Правда, можно им написать: карты в Коле не имеем, где граница – не ведаем. Писарь прав.

– Нет, писать ничего не нужно. Подай старую карту.

Он разложил ее на столе, ветхую, пожелтевшую от времени:

– Где теперь граница?

Следил, как писарь вел заскорузлым пальцем по бумаге, провел следом черту, смотрел на кусок, что оказался теперь за чертой, соображал.

– Когда, говоришь, это случилось? В двадцать шестом?

Хорошо, пусть писарь идет. Он должен остаться один, подумать.

Странно, он ничего не знает о передвинутой не так уж давно границе.

Шешелов допил чай, закурил трубку, вспомнил, как летом ездил с исправником по лопарским погостам. Как-то стали они ночевать на тайболе, [2] развели костер. Указывая на полусгнивший, с царским гербом столб, проводник-лопарь сказал: «Граница. Новый граница». Шешелов глянул на полосатый столб. Для него это мера пути: теперь они поедут вдоль границы, а потом повернут домой. Но лопарь разговорился: «Новый граница. Старый там, – махнул рукой на запад, – далеко. Родня живет, зверя много, рыбы, мох есть олешкам».

Исправник что-то сказал по-лопарски, и проводник смолк на полуслове, – продолжал хлопотать у костра. Шешелов немного удивился злости, что послышалась ему в голосе у исправника, но смолчал. Его измучили незаходящее солнце, тучи комаров и мошкары. Теплые дни выдались. Ему хотелось чаю и отдыха. Он подумал тогда: исправник поругал проводника за нерасторопность. Но сейчас понял: лопарь что-то хотел сказать, а исправник его оборвал. Тут что-то другое. Да, да, другое, Вызвать исправника? Он тогда не захотел сказать, и теперь, наверное, будет крутиться. Нет, для начала он поговорит с этими чванливыми колянами. Конечно, он не будет их приглашать в дом. Но здесь, в ратуше, он велит Дарье подать им чай.

А теперь он займется книгами.

Поутру всполохом ударил колокол. Андрея словно пружиной подкинуло. Он сел ошалело: звон был настойчивый и призывный. С чего бы это? И стал тормошить Смолькова.

— Слышь, колокол набатит...

Смольков смотрел пустыми спросонья глазами. Вчера на горе меж ними легла какая-то отчужденность. Вернулись с вараки и больше не разговаривали. Вечером, укладываясь на сеновале, Смольков окинул Андрея взглядом и усмехнулся: «Ничего, перебродишь, зелен еще...» Андрея снова покоробили смольковская привычка растягивать в улыбке губы, не разжимая их, и его самоуверенная снисходительность. Так и уснули. Теперь Смольков, наверное, вспомнил вчерашнее. Он прислушался и сонно зевнул, — Ну и что? – спросил равнодушно.

– Случилось, никак, что-то?

— Тебе-то чего? Спи. – И стал укладываться. Но Андрей схватил его за плечо:

— Ты послушай, гудит-то как непонятно: не заутреня, не обедня. Может, беда какая...

 Смольков проснулся совсем, опомнился, тревожно метнул взгляд по сеновалу. Звон бился под крышей, звал.

– Поостынь малость. Ведаешь, кто мы тут? Смотреть надо, что да как...

Он поднялся, осторожно открыл слуховое окно и глянул во двор. Утро влажное, с холодком обещало погожий день. Серебром разлилась роса. У будки во сне повизгивал пес. Было тихо и солнечно. Город еще не проснулся, и только звон плыл и плыл, наполняя все окрест.

В доме стукнула дверь, и на крыльцо выскочила хозяйка. В одной рубашке, босая, простоволосая, остановилась, тревожно вслушиваясь. И вдруг озарилась улыбкой, посветлела лицом, расцвела. Подняла оголенные руки, забрала в узел волосы, потянулась всем телом сладко и засмеялась. Голые руки, белые, полные.

— Гляди, какая она из постели. Мягкая... – зашептал Смольков.

Хозяйка увидела их в проеме окна, нахмурилась:

— Ну, чего вылупились, бесстыжие...

— Что-то колокол бьет. Думаем, может, беда стряслась, – пропел Смольков.

Хозяйка улыбнулась:

— Встречать зовет. Сударики наши, мужички плывут. —

И опять засветилась тихой радостью. – Теперь в Коле праздники начнутся... – И спохватилась по-бабьи суматошно, скрылась в доме.

– Как это я не понял, что на благовест похоже, – сказал Смольков и обернулся к Андрею: – Смотреть пойдем?

– Пойдем, – согласился Андрей.

Взбудораженно просыпался город. Калитки хлопали, двери, лениво взлаивали собаки. Где-то потревоженно блеяли овцы и кудахтали куры. Улица наполнялась стуками, голосами. Бабы, старики, ребятишки здоровались на ходу, громко перебрасывались словами, спешили к крепости. Даже воздух, казалось Андрею, наполнился чувством людской общности, и это общее ликование поднимало в душе что-то необыкновенно радостное и прекрасное, как тогда, на верху горы.

Андрей и Смольков прошли крепостные ворота и стали на берегу, в сторонке, смотрели, как у причала шумно толпился народ. Многие одеты празднично, а кто в обносках. Событие волновало всех: одних ожиданием встречи с родными, других – возможностью поживиться. Над вараками раннее солнце лило свет на залив, а на нем белели паруса судна. Коляне выбегали из крепости, присоединялись к тем, кто пришел раньше, вглядывались.

– Кир! – неслось. – Кир идет! Герасимовых шхуна вернулась! Нашлись голубчики наши! – И торопились дальше, на мыс, где сливались Тулома и Кола, шли к причалу.

Казалось, коляне едины в радостном ожидании, и ничто их больше не разделяет – ни чины, ни богатство, ни старые обиды, и, словно со стороны, Андрей увидел, как они со Смольковым тоже нетерпеливо переминаются с ноги на ногу.

– Смотри, – толкнул Андрея Смольков.

Впереди, чуть ниже их, опираясь на трость, стоял старый Герасимов: прямой, сухой и широкий. В праздничной рясе к нему подошел священник, благословил его, поздравил с возвращением шхуны. Следом подходили богатые старики – поморы, ломали шапки, кланялись, заговаривали о Кире, посмеивались:

– Что, батюшка, теперь тебе хлопот будет – свадебки крутить? – И лукаво щурили глаза на солнце.

Тревожно смотрел на судно старый Герасимов. Жив ли сын и что приключилось с ним? Почему все это время не встречали его на Мурмане и в Архангельске? И беспокойно было на сердце. Вспомнилась своя полная риска молодость. Всю жизнь проработал на чужих судах, отказывал себе во всем, копил деньги на шхуну, но не хватило жизни, чтобы поплавать еще и на своем судне. Сын вот теперь...

Мимо пробегали коляне, здоровались – уважительно, как со старшей родней, и бежали дальше к причалу встречать родных и близких или что-то узнать о них. Широко раскинулись поморские селения по берегам северных морей, а не задерживались долго вести от сыновей и отцов, ушедших в плавание. Берегли поморы традиции дедов: передать домой весточку о сельчанах. Сидя в Коле, завсегда знал старый Герасимов, какие воды бороздит сын. И когда вдруг пропал Кир, то весь изболел душой: море обманчиво, беда всегда за кормой ходит. Беспокойные сны тревожили.