Повесть о ясном Стахоре - Николай Садкович

Вокруг болота шумел, не утихая, лесной пожар.

А за огненным кругом, на земле Белой Руси и Литвы, шла своя жизнь.

Уже третий год разъезжали по селам и городам воеводские тиуны, трубили в трубы, сгоняли посполитых на площади и с высокого места объявляли королевскую милость. Новый Статут.[6] Повелением Жигмонта третьего, короля польского и великого князя литовского, панам отдавался в неволю не только сам хлебороб, но и дети его и дети детей.

А сбежал кто от пана, хотя бы и через двадцать лет находили, вели к тому же пану, и он казнил беглого, как хотел, без суда и защиты.

Не было времени подлее и хуже.

Крепостному «отчиннику» уже не хватало дней в неделе «справлять панщину». Ночь и ту отнимали у бедняка, заставляя нести службу и сторожевую, и путную, и подводную.

Паны, магнаты, разоряя крестьян до последней сорочки, решили надеть ярмо и на душу посполитых людей.

Из самого Ватикана двинулись в литовскую глушь легаты римского первосвященника. Затевались предательские унии. Насаждался чужой язык, чужая молитва. Воздвигались костелы, монастыри, и с их помощью иноземные «просветители» стремились уничтожить все, что было душой народа.

Уходили люди в леса, в глухие болота, бросив обжитое место, хату дедов своих, унося с собой лишь мечту о воле.

От жабрака, с которым встретился Савва на острове, он узнал о новом сроке розыска беглых. Узнал о том, что теперь не только он сам, но и сын его навеки записан за магнатом Ходкевичем.

Тогда открыл беглец жабраку свою тайную думу: никогда боле не быть панским отчинником. Положить жизнь за волю и не только для себя и Стахора, так и для поспольства всего. Собрать бы в братство одно простых лесорубов, плотников, людей мастеровых, да построить город своими руками.

Заходил в Угличский монастырь монах один, много по грешной земле бродивший.

Был на Афонской горе, в Иерусалиме, разных людей видал, разные книги читал и по-гречески и по-русски, все законы познал.

Говорил, будто должен быть такой город, в котором нет ни панов, ни холопов, и каждый свой труд общему делу отдает. Савва сам слышал его рассказы, да не успел до конца расспросить. Нежданно пропал тот монах. Схватили его бояре и увезли в зимний край на заточенье.

Где же тот вольный город стоит, никто не знает теперь. Осталась у Саввы тоска по вольному городу. Да только ли у него? Много бедных людей мечтают о том же…

– Много! – радуясь его мыслям, подтвердил жабрак. – Везде встречал я людей, воли жаждущих, ты скоро увидишь их!

Рассказал жабрак о казацких отрядах, приплывавших вверх по Днепру, о лесных братствах крестьянских, о черносошном мужике Матюше, собравшем немало отчаянных голов и в прошлом годе завоевавшем город Быхов… О том, как разбили Матюшу королевские гетманы, и о том, что ищут теперь люди человека, пришедшего «с русского боку», чтобы вместе с ними биться за волю.

Дожди огонь притушили. Будет час, на земле новая мурава поднимется. Птицы почнут вертаться до леса родного, да негде им будет вить свои гнезда. Зараз древы спаленные, черные стоят, листвой не шумят, як мертвяки непохованные.

Ни звери, ни люди с того леса долгие годы корысти иметь не могли.

Так было аж на три дни пешего ходу кругом. Савва с сыном прошли через немое пожарище. Людей стали искать. Хотел Савва до вольного братства примкнуться. А люди сами его нашли и к нему же пристали.

Стал Савва за атамана у них…

Расставшись с жабраком, Савва с сыном продолжали путь на запад. И чем дальше шли они, тем чаще встречали таких же, как сами, – беглых отчинников. Не сразу сходились случайные встречные. Сначала осторожно пытали: кто, да куда и зачем направляется, потом, признав за своего, делились горем-печалью. Спрашивали: не встречал ли где человека «с русского боку», о котором в разных местах сказывали жабраки. Скоро стали называть приметы и человека того, и малолетнего сына, что пришел вместе с ним.

В каждом повете обращались к Савве с этим вопросом. Иные приглядывались, подолгу шли следом и тихонько просили открыться…

Понял Савва, что судьба его определилась, и он сказал:

– Это – я!

Тогда потянулись к нему, словно заблудшие на огонек. Народ искал вождя не среди князей и бояр, а в живом воплощении единокровного брата – смелого воина, проповедующего то, что каждый прочувствовал. Он не требовал знатности рода, а ждал лишь поступков.

И Савва совершил эти поступки.

Всяк молодец – своему счастью кузнец

Теперь у Саввы была ясная цель. То, что он задумал, не казалось особенно трудным. Встречи с обездоленными горемыками, рассеянными по белорусской и литовской земле, укрепляли веру в успех. Надобно только разумно начать и не ошибаться в выборе первых товарищей.

Разыскивая нужных людей, проведя всю ночь в пути, усталые и голодные, Савва со Стахором пришли в большой хутор дальнего литовского повета.

День был воскресный, теплый и тихий. Ни на дороге, ни в поле крестьян не было видно. Только возле крайней хаты белобрысый пастушок с плачем выгонял коров из потравленной полосы молодого ячменя, да на завалинке хаты сидел громко ругавший пастушка старик в широкополой соломенной шляпе.

Мальчик не мог управиться со своим стадом. Пока он выгонял рыжую, с лысиной, годовалую телку – две, раньше отогнанные, старые коровы степенно возвращались на потраву. Пастушок, всхлипывая и проклиная коров, бежал к ним, тогда возвращалась телка.

Старик грозил клюшкой, ругался, мешая литовские и белорусские слова, но с места не двигался.

Увидев беду пастушка, Стахор, забыв об усталости, сорвал с себя пояс и, перепрыгнув через канаву, отделявшую дорогу от поля, побежал на выручку. Савва подошел к старику.

– День добрый вам… Здесь ли живет Ёнас, кузнец?

– День добрый, – ответил старик, перестав выкрикивать ругательства, следя, как с помощью Стахора пастушок отгонял коров подальше от ячменя.

– Твой сынок? – спросил старик наконец, повернув к Савве все еще сердитое морщинистое лицо с выцветшими глазами.

– Мой, – ответил Савва, – мы к кузнецу пришли…

– Лучший алус[7] из этого жита можно было бы сварить… – кивнув в сторону ячменя, с огорчением объяснил старик.

– Может, еще отрастет, – успокоил Савва.

Старик покачал головой, рассматривая пришельца, и спросил уже более приветливым голосом.

– Ты Ёнаса ищешь? Вон его кальве, – старик показал клюшкой на черневшую за двумя толстыми вербами небольшую кузницу, – только там его нет. Ушел кальвис.[8]

– Ушел? – с досадой переспросил Савва.

– Недавно ушел, – подтвердил старик, ласково глядя на подошедшего и поклонившегося ему Стахора. – А вы по справе какой или в гости? Издалека, видно? Может, голодные?

– Не так съесть, как сесть, – улыбнувшись, ответил Савва и присел на завалинку. Стахор сел рядом.

– Посидите, отдохните, – предложил словоохотливый старик, – праздник сегодня, все на новый шлях ушли «гулу» катать, а мне вас бог послал, чтоб не скучать одному.

Приподнявшись, старик крикнул в раскрытое окно хаты:

– Неринга! Угости людей.

Молодая, стройная женщина в ярком праздничном лифе, одетом поверх расшитой литовским узором сорочки, и синем кобате, легко ступая босыми ногами, подошла и поставила перед Саввой на землю кувшин с молоком и две глиняные кружки.

Савва протянул было руку, да… взглянул в лицо женщины… Рука так и повисла над кувшином.

Неринга метнула в него голубой, смешливой искрой и потупилась.

Старик нахмурился и пробурчал что-то по-литовски. Женщина отошла в глубь двора к покосившемуся срубу колодца с кривым высоким журавлем.

Стахор тихонько толкнул отца локтем в бок. Савва очнулся и, взяв кружку, поблагодарил:

– Спасибо за вашу ласку.

– Пейте на здоровье, – вновь подобрев, ответил старик, – гостите, Ёнас нескоро вернется, а придет – сегодня работать не станет. Сегодня работать грех. Завтра все тебе сделает, что загадаешь. Ёнас все может.

– Все может? – как-то без интереса спросил Савва, глядя в глубь двора. Старик оживился:

– Все! Ёнас у нас – галюнас! Коли не силой, так хитростью. Только губит мара его, дума злая у него куис из рук выбивает, тогда делается Ёнас слабее, чем женщина…

Стахор пил густое, холодное молоко и слушал старика. Он видел, что отец почему-то молчит, вероятно, о чем-то другом задумавшись, и, боясь, как бы это не обидело гостеприимного старика, сказал, как обычно говорят во время беседы взрослые.

– Бывает, конечно… а о чем же марит кузнец?

– О красивом марит, – ответил старик, радуясь случаю поговорить, – садись ближе, я расскажу.

Стахор пересел, и старик, обведя рукой вокруг, заговорил медленно, нараспев, как бы вспоминая.

– Лес, болото, овраги… Арклас[9] каждый шаг в камень или корень упирается. Бедный человек другой земли не имеет. Другая земля у других людей. Где нам хлеб сеять? Стал Ёнас думать, – как помочь бедному человеку худое поле вспахать? Он же кальвис, должен такое железо выковать, чтобы в сто раз прибавилось силы у пахаря…