Телефон звонит по ночам - Инна Гофф

Но как бы крепко ни спал он, где-то в глубине его сознания постоянно жила тревога, ожидание телефонного пронзительного звонка, без которого обходилась редкая ночь.

Глава шестая

Они шли по главной улице поселка. Было темно. Только окна светились. Небо тоже было темное – ни луны, ни звезд. В западной его стороне темнота дергалась беглым отсветом дальнего огня, – где-то за гидрошахтой шла электросварка.

На углу они остановились. Здесь она жила. Сейчас в ее окне было темно. Она жила одна. Когда он возвращался поздно, то всегда смотрел на ее окно. Если свет горел, значит, она ждала его. И свет горел всегда. Даже в тот раз, когда была авария и он пришел в три часа.

Она даже дверь не заперла, боясь, что уснет и не услышит, как он постучит. И она уснула. Наверно, потому, что сильно устала за день.

Она спала на спине, закинув руку под голову, как спят в поле в жаркую пору жатвы.

Тогда он впервые подумал: «Зачем я морочу ее? Разве это ей надо? Ей нужен муж. Человек, который придет обязательно, даже если в окне не будет света и дверь будет заперта».

Мая ни разу не спросила, что будет дальше. Казалось, она жила, как и он, тем, что есть, и не заглядывала вперед. Она только не любила, когда он оглядывался назад. Она боялась прошлого.

И теперь она стояла рядом с ним и держала его за руку. И чувствовала, что рука его холодна, а мысли далеко.

– Зайдешь ко мне?

– Если хочешь.

– Да, я хочу.

Она сказала это с отчаянной решимостью. И он послушно поднялся за ней на второй этаж.

У нее была маленькая квартира – одна комната и кухня. Кухней она почти не пользовалась, – обедала в столовой. Зато в комнате было уютно, крашеный пол блестел, а на окне висела белоснежная занавеска.

В первое время он стеснялся этой чистоты. После своей комнаты в доме приезжих, где он жил уже полгода, уступая право получать квартиры тем, кто имел семью, после окон, завешенных газетой, окурков на блюдце и кривой тумбочки, на которой стояло радио – его единственная «одушевленная» собственность, – после всего этого здесь, среди занавесок и салфеток, белизны и блеска, он чувствовал себя неуверенно.

За дни его отсутствия здесь ничего не изменилось. Только на столе в синей стеклянной вазе вместо букета черемухи стоял теперь букет сирени.

Мебель была казенная – стол, стулья, узкая железная кровать. На стене над кроватью фотография – гидрорудник, снятый с вертолета. На снимке хорошо получилась обогатительная фабрика, где Мая работала начальником цеха.

Он вспомнил, как сидел в этой комнате перед отъездом в Москву. В кармане лежал билет и квитанция телеграммы. Мая обнимала его за шею, заглядывала в глаза.

Спрашивала:

– Боишься?

Утешала:

– Не бойся. В жизни все проще, чем кажется издали.

Может быть, она утешала и себя.

Теперь она боялась спрашивать. Она ждала, что он все расскажет сам. Она не торопила его.

Да, тогда он сидел здесь с билетом в кармане и все было впереди. Теперь все позади. Позади Москва, волнения, бестолковые встречи и разговоры. Все было не так, как надо. И вместе с тем именно так, как только и могло быть.

Теперь все это было где-то. За тысячу километров. А может быть, все это просто приснилось, как снилось когда-то в госпитале.

Надо было жить настоящим. А оно было здесь, в этой комнате, из которой он будто и не уходил, – просто переменили букет на столе.

– Обними меня, – сказала Мая.

У нее были сильные плечи. Немного более сильные, чем положено женщине. Раньше она занималась спортом – плавала и метала диск. У нее была слабо развита грудь, и она не носила летом лифчики. И почему-то гордилась этим.

– Подожди, – сказала она. – Я погашу свет…

Потом он лежал на ее кровати, поверх одеяла, и курил. Мая сидела рядом. Взошла луна, и было светло за окном и в комнате от ее голубоватого, неверного света.

– Тебе не приходило в голову, что люди могут одновременно жить в разных веках? – говорил Стах. – Один в атомном, другой – в каменном. Или – в лучшем случае – в веке пара и электричества.

– Это она выбирала тебе рубашку? – спросила Мая. – Ничего. У нее есть вкус.

– Ты знаешь такого художника – Пикассо?.. – продолжал Стах. – Да, конечно. Ты знаешь его плакат «Голубь мира». Но он писал не только плакаты.

– Она убила тебя своей ученостью. Ты даже решил, что живешь в каменном веке. А на самом деле ты просто давно не был в музеях…

– Понимаешь, мы как-то иначе живем. Мы слушаем радио, читаем книги. И все же мы отстаем, утрачиваем что-то. Потому что нас радует и волнует только одно – уголь…

– Пусть проживет она без угля в своем атомном веке!..

– …но уголь это средство существования. Для других. А для нас это – цель…

– У каждого своя цель, Стах. Мы выбрали уголь, только и всего. Могли, наверно, выбрать полегче, но выбрали уголь. Я иногда сама думаю – почему? Почему я полезла сюда? Почему он будет теперь всю жизнь скрипеть на зубах, пачкать лицо, руки? И почему я не променяю эту жизнь ни на какую другую?..

– Ответить тебе?

– Ну, ответь.

– Потому что есть две психологии. Одна: «Почему самое трудное – мне?» А другая: «Почему самое трудное должен делать кто-то, а не я сам?..»

– Мы опять говорим об угле, – сказала Мая. – Расскажи мне лучше о ней. Она красивая?

– Не знаю. Мне трудно судить.

– Хотелось бы мне на нее посмотреть.

– Зачем?

– Знать, какая она. Твоя первая любовь. Должна же она быть какая-то особенная, если ты не можешь забыть ее столько лет.

– Это трудно понять со стороны – что один человек находит в другом.

– Да. Наверно.

Они замолчали. Лунный свет наполнил комнату. Он казался плотным – так много его было, и он так заполнил собой все пространство комнаты, что предметы казались невесомыми и плавали в лунном свете, как в воде.

Стах курил и думал о странностях судьбы. Давно ли он был в Москве? И вот опять вокруг тишина, и эта женщина, о которой в Москве он почти не вспоминал, сидит рядом с ним в одной рубашке и кофточке, накинутой на плечи. Сидит и гладит его руку своей рукой – маленькой и жесткой, с коротко остриженными широкими ногтями.

Он слишком помнил еще другие руки, и поэтому прикосновение этих было ему неприятно. Они были чересчур энергичны и властны для женщины и не давали забыть о том, что хозяйка этих рук – инженер, начальник обогатительного цеха.

– Чего ты вздыхаешь? – спросила она. – Смотри, какая луна. Разве есть такая в Москве?..

Завтра она будет гонять по фабрике, вверх и вниз по металлическим лесенкам, в спецовке и брюках, заправленных в сапоги. Лицо ее будет в угле и копоти, руки черны и исцарапаны. Она будет напрягать горло, чтобы перекрыть гром и скрежет машин. Будет отчитывать кого-то, в упор глядя светлыми ясными глазами, и кого-то хвалить, и хлопать дружески по плечу, выбивая угольную пыль, и кричать: «Давай жми!»

Она даже курить начала, чтобы ребята в цехе считали ее «своим парнем».

Но этой лунной ночью она была только женщиной и хотела быть счастливой. Ее счастье зависело от него, и он с горечью думал о том, что они не могут быть счастливы в равной мере. Он думал о том, какой могла быть прекрасной эта ночь, и этот лунный свет, и букет на столе.

– Тамара, – сказала Мая. – Ты так и зовешь ее? Или как-нибудь по-иному?

– Когда-то я звал ее Томкой.

– А сейчас?

– Теперь это к ней не подходит.

– Как же ты звал ее теперь?

– Никак.

За окном кричали первые петухи. Сначала пропел один – где-то далеко, наверно в старой Полыновке. И сейчас же откликнулся молодой, горластый в новой Полыновке. И уже хрипло орал третий – бог весть откуда.

«Цепная реакция», – подумал Стах. И засмеялся. Нет, в каменном веке нашли бы другое сравнение. Выходит, от своего века никуда не уйдешь.

Он вернулся к себе, когда начинало светать. На улице было свежо и пустынно. Пахло мятой, полынью и еще какими-то травами, названий которых он не знал. Он шел по спящему поселку, и его трогала тишина и открытые настежь окна. Здесь уважали сон, поэтому даже в праздники по ночам не шумели на улице. Кто хотел пошуметь, уходил с гармошкой в степь или в балку.

Люди спали, и сон их был крепок, но чуток. Каждый неожиданный ночной звук и крик здесь, на руднике, мог быть вестником беды на шахте, где сейчас трудилась третья смена и шла проходка.

Глава седьмая

В нарядной стоял гул, было смрадно и накурено. Ждали начальника шахты Забазлаева. Он сказал, что придет на наряд, и теперь опаздывал. Будь это кто другой, его бы помянули не раз крепким словом. Но Забазлаева шахтеры любили. Каждый из этих людей, уходивших сейчас во вторую смену, знал, что пройдет еще пять или десять минут, и в нарядную решительным бодрым шагом войдет начальник шахты, высокий, смуглый, в рубашке с засученными до локтей рукавами.