Том 10. Вечера княжны Джавахи. Записки маленькой гимназистки - Лидия Чарская

В последний раз прошептал Гремия слова любви и прижал к сердцу невесту. Потом запечатлел на челе ее нежный поцелуй и, высоко подняв Гайянэ над бездной, бросил в нее любимую девушку. Сам же кинулся в пещеру, что темнела своим черным входом неподалеку.

С диким гиканьем прискакала к пещере погоня. Князь Гудал и его джигиты спешились с коней и кинулись вовнутрь пещеры.

— Все кончено! Я умру, не отомстив злодею за смерть отца. Родные горы, сделайте это за меня! — крикнул Гремия.

И захолодела мгновенно кровь в его жилах. Застыло тело. Он превратился в камень.

Ослепленный злобой Гудал не заметил этого и кинулся на Гремию.

Со всех сил ударился головою князь о каменную скалу и упал замертво у ног каменного изваяния.

Так исполнилось последнее желание юноши и злодей был наказан.

Княжна Тамара, узнав о судьбе Гремии, которого она так полюбила, взбежала на высокую башню замка и оттуда с воплем ринулась вниз…

И разбилась насмерть злая красавица Тамара.

Гнездо Гудала опустело. Прекратились разбойничьи набеги в горах, забылись страшные казни злодея.

А в глубине пещеры по-прежнему день и ночь стоит на страже каменный джигит и с угрозою простирает руки.

Закончила свой рассказ старая Барбалэ. Погасли последние уголья в костре. Задумчивый отблеск зари бросал розоватые тени на лица.

— А теперь пора собираться, друзья мои, в обратный путь, — первый нарушил молчание князь Георгий. — Абрек, Михако, седлайте коней.

Глава 4. Кинжал Сафара

Минуло лето. Последние розы отцвели на клумбах. Прошла и сладкая восточная осень, насыщенная ароматом персиков, напоенная виноградным соком, убаюканная золотозвездными ночами.

Плохое наступило время. Без передышки льет дождь, хмурым серым пологом нависли тучи. Кура бурливо разыгралась под горой. Стонут вековые чинары в саду, плачут высокие каштаны.

О чем плачете, милые? Ведь снова придет весна!

Княжна Нина грустит.

— Скучно, старая Барбалэ, скучно. Ни в горы ускакать на Шалом, ни в Гори на базар проехать. Дождь — как из ведра. Скучно, радость души моей, скучно!

Вдвоем они остались, Барбалэ с княжною. Князь Георгий в полку, Михако уехал за припасами в город. Вернутся к ночи. Где-то рыщет в окрестностях беспутный Абрек.

А княжна томится. Ей ли — вольной джигитке — сидеть на пестрой тахте в кунацкой отца?

Ах, скука, скука!

Зажгла лампу старая Барбалэ, взяла бесконечное вязанье в руки. Глядит поверх очков.

— Вот постой, дитятко, вернется Михако, привезет фиников, сладкого кишмиша.

Упрямо твердит княжна:

— Какие финики? Какой кишмиш? В горы хочу, на волю!

Совсем стемнело. Ночь на дворе. Слышно за окнами хлюпанье дождя и свист ветра. Темно и жутко… А сердце томится и ноет, не то предчувствием, не то тоскою…

— Что-то должно случиться нынче, — вслух размышляет Нина, — что-то должно случиться…

— Что может случиться, дитятко, в старом мирном нашем гнезде! Господь с тобою и святая Нина!

Старая Барбалэ крестит головку княжны.

— Что случится-то, джан темноокая?…

Не договаривает старая Барбалэ. Стук в дверь прерывает ее на полуслове.

Стучат у порога. Михако или Абрек? А может быть, и оба. Но не их это стук, не громкий, хозяйский, а робкий, пугливый.

— Чужой! — чуть слышно произносит княжна, и глаза ее вспыхивают любопытством.

Быстро вскакивает она с тахты, подбегает к окну, всматривается зорким взглядом во тьму ночи.

Свет из комнаты падает на крыльцо, на ту часть галереи, опоясывающей дом, где входная дверь в сени.

— Барбалэ! Милая! Кто-то темный в плаще стоит у порога. Открывай скорее! — командует княжна.

— Ни в жизнь не открою, джан, ни в жизнь не открою. Ишь, выдумала! Пустить чужого в дом моего князя!.. А вдруг это барантач (разбойник), душегуб, убийца?

— Барбалэ! Ты забыла верно обычай восточной страны. Нельзя отказать путнику. Или запамятовала, что с гостями под кровлю входят Ангелы?

Нина, не дав опомниться няньке, мчится в сени и настежь распахивает дверь.

— Входи, путник, с миром, входи! Всегда рады гостям в доме князя Георгия Джавахи! — говорит княжна, а сама смотрит на пришельца.

О, как он бледен и худ! Какое у него встревоженное лицо. И этот взгляд исподлобья, как у затравленного волчонка.

Быстрые шаги Барбалэ за дверью — и сама она стоит через минуту на пороге сеней.

— Кто ты и откуда? — спрашивает его Барбалэ. — Зачем пришел сюда искать крова? Здесь не духан!

Ее голос суров, на всякий случай захватила она княжеский кинжал со стены. Не приведи Господь, случится что, сумеет защитить княжну.

А таинственный гость еще ниже опускает голову, скрывает за старой буркой юное лицо. Как будто чего-то боится… И вдруг разом сбрасывает бурку.

— Бабушка! Неужели же не узнала?

— Вано мой! Вано! Внучек мой! Последняя услада сердца моего!

Обвила Барбалэ юношу руками, прильнула к его груди, смеется и плачет:

— Вано мой! Вано! Пришел он, вернулся Вано к старой бабке своей!

Так вот он каков, Вано, внук старой Барбалэ!

Его историю хорошо знает княжна Нина.

Сирота Вано. Умерла дочь Барбалэ, умер муж дочери. Остался Вано один на свете. Бабушка приютила его у себя. Князь Георгий одел, обул, оставил жить при доме. В школу сначала, потом в гимназию хотел отдать. Да Вано птицей лесной, беспутным певцом уродился. Не по нутру ему пришлась домашняя жизнь. Приобрел сааз (струнный музыкальный инструмент вроде лютни) на базаре, убежал из дома, стал бродячим певцом, сазандаром. Плакала по нем старая бабка, жалела его, беспутного, много рассказывала о нем Нине…

На кухне зажгли лампу, развели огонь в очаге, баранину Барбалэ разогрела, княжна приказала откупорить бутыль с вином.

— Кушай и пей, усталый путник, с Богом!

А сама любопытных глаз не сводит с юного сазандара.

— Неужели уйдет снова Вано, предпочтет сытой жизни печальную участь бродячего певца?

А бедняга Барбалэ так и приникла к внуку, глядит на него не наглядится.

— Вано мой, Вано! Наконец-то вспомнил меня, старуху!

Ласково гладит юноша костлявую руку бабки:

— О тебе много и часто думал твой Вано, бабушка. Когда пел свои песни под звонкий сааз, думал и во сне тебя видел и в грезах порой. А только вернуться было трудно… Люблю свободу и песни больше жизни.

— Сердце мое! Как ты не боялся бродить один в горах и ущельях?

— А, это? Или ты забыла, бабушка, о нем? — ответил Вано, быстрым движением выхватив из-за пояса кинжал.

Слабо сверкнула сталь в сравнении с искрометным огнем камней, сплошь заливавших рукоятку.

Глаза Нины заискрились от восторга и удивления.

— Вот так прелесть!

У нищего музыканта и такое оружие! Откуда?

— После, потом расскажу, — угадала вопрос Нины Барбалэ. — Дай накормить его прежде.

Поел Вано. Порозовели его щеки, подернулись дымкой черные глаза.

— Усни, мое сердце, сокол мой смелый! Отдохни после долгого пути. — И Барбалэ уложила его спать.

Потом, когда внук ее заснул на широкой тахте в маленькой каморке подле кухни, сказала старуха княжне:

— Слушай, роза моя, расскажу о кинжале Сафара, слушай, стройный тополь горийских садов!

У старого татарина Бекира родился сын, которого назвали Сафаром.

В ночь рождения малютки собралось двенадцать светлых духов у изголовья его, потому что любил Творец отца Сафара, жителя дальнего лезгинского аула, за благочестие и смирение его.

И дал один из духов красоту новорожденному.

И дал другой — смелую руку и взор орлиный.

И дал отвагу джигита ему третий дух.

Четвертый — счастье в любви дал Сафару.

Пятый — военную славу.

Шестой — сладкий соловьиный голос.

Седьмой — богатство, лучших овец и табуны коней.

Восьмой — посулил ему первых красавиц Дагестана в жены.

Девятый — любовь и уважение односельчан.

Десятый — мудрость.

Одиннадцатый — силу необыкновенную.

Двенадцатый дух положил под подушку новорожденному кинжал с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, и сказал:

— Это кинжал не простой. Покуда в честном и правом деле ты будешь применять его, до тех пор и будет он служить тебе, Сафар, верой и правдой. Но берегись на подлое дело пойти с этим оружием, кинжал твой в тот же час изменит тебе.

Сказал и исчез дух из сакли. Исчезли вместе с ним и одиннадцать остальных.

Остался кинжал в колыбели малютки Сафара.

Вырос, окреп Сафар. Из слабого ребенка превратился в юношу редкой красоты.

Поистине Сафар казался баловнем судьбы. Все у него было.

В двадцать лет он сумел уже отразить несколько набегов на родной аул со стороны соседних племен и приобрел любовь и уважение не только среди товарищей, но и среди старейшин селения.