Чулки со стрелкой - Асар Эппель

Она выставила вовсе багровую в будочном освещении ногу вперед, и собранный столешниковским примерялой в безвоздушную воронку чулок, холодя кожу, поехал по ноге, и она увидела, как медленно пришлась на косточку невиданная ажурная стрелка, а Буля зябко полз чулком дальше, и было совсем нещекотно...

- Так придумать, чтобы влезть... Молодец... - шепотом нарушил условленную немоту Буля и поперхнулся слюнями. - Нравится?

- Т-та!..

Чулок все длился и наволакивался уже выше коленки, и было по-прежнему нещекотно, как вдруг галантерейщик замер и вертанулся к дверной щелке. Паня сглотнула воздух. Но встревожился Буля зря - это шваркнула рукой Паня, отрывая ее от потолочка, чтобы приподнять для удобства примерки подол. Когда Буля от щели оторвался, она уже это сделала, а Буля, потихоньку, чтобы не переборщить, повел чулок дальше.

- Ф-фатит...

- Почему?

- Там без пояса...

- Без?! Мне совсем не пришло в голову!.. Ой будет у тебя пояс... ой примерим пояс... - Буля как бы уже освоил полупотемочную возню. Оба невпопад дышали и сильно потели, а значит, к будочному смраду примешивался дух, уже долетавший к нам из-под конского щавеля. Вообще-то дышать становилось нечем. Звенела и стукалась в прикровельном уголку большая тяжелая муха.

Панина ладонь, прижимая к бедру край подола, пальцами переняла невесомый шелк.

- Т-тругой!

- ...секундочку...

Другой чулок легкой кучкой лежал на помосте и, свешивая конец, отчетливо являл на глянцевитом ажуре гравюрную стрелку.

И вторая нога вошла в чулок, вернее, чулок пополз по ней, а взмокшие ладони дяди Були, забыв горячку страха, обрели горячку события. Второй навлекался быстрей, и Паня, вывернув ногу, уперлась в помост убранным в чулочное окончание мыском - иначе на одной ноге, утыкаясь головой и рукой в потолок, было не устоять. Но вот она убрала с потолка и эту руку, а Буля от получившегося шороха снова дернулся к двери, однако глядеть в щель уже не стал, а сразу повел чулок дальше под косо свисавший подол. Паня крепче вжалась затылком, для чего привстала на цыпочки и переняла пальцами освободившейся руки чулочный верх, заодно прижимая ладонью платье ко второму бедру, так что подол повис полукружьем меж расставленных ею над крышкой ног.

Буля наконец попытался увидеть достигнутое. Паня, та все время глядела поневоле склоненной под потолком головой, хотя муха металась мимо глаз и здорово мешала.

- Нравится?

- Т-та! А выше... можно?..

- Она еще спрашивает! Чулки примеряются только целиком...

- Счас! - замычала Паня. - Без пояса же...

- Ай как я не подумал...

Бедный фантазер поколения осуществившегося и не предполагал, что поколение складывающееся, хотя тоже сопит и отгоняет мух, но живет, пусть тупее, зато решительней.

- Дядя Булечка... побожитесь, что маме... Я... безо всего... забормотала она в страхе, что взрослый сосед возмутится таким бесстыдством, и горестно опустила руки, отчего подол упал на место, а чулки, свалившись, получились на щиколотках мерзкими пухлыми баранками.

- Наплевать! Что мы, не видели?.. - не постигая сказанного, засоглашался Буля, тем более что примерка затягивалась, выгребная бродильня под полом затаила дух, а с улицы доносились какие-то голоса.

...Тогда она, задрав платье, прижала подол подбородком и сказала: "Теперь поднимайте до моих рук или докудова хотите, а я держусь головой", и дядя Буля ненормальными рывочками опять повел чулки вверх, а она их принимала и тащила выше, и он ладонями тоже помогал воздевать их по заголенным бедрам... И выше стало никак, а она всё тянула нескончаемые чулки на бока, и он их расправлял, а она сопела, упираясь головой в кровлю, и готовая уже для жизни ее женственность, против которой очутились уткнувшиеся сперва в выпуклый девчачий пупок Булины глаза и которой коснулись вдруг его пальцы, ощущалась как стриженые сухие волоски, которые помнятся с детства, когда проводишь после парикмахерской по собственной шее... И только там, где чулки сбились и выше поднять не получалось, волоски эти были влажными.

- Не рви так... ты уже большая... то есть еще маленькая... мне держать?.. мне не держать?.. они тебе длинные... стой... опять закрутилось... стой же...

- Я д-де натядула! - мычала под потолочком из-за прижатого к груди подбородка Панина голова, а руки дядя Буля убрал и, пока она, скосив посерьезневшие глаза на свое богатство, сопела, глядел как дурак на свое...

И она, вытянув ногу вперед, заворочала ею, все еще натаскивая чулки на бока, отчего для устойчивости выпячивала к Булиным глазам лоно, в которое, растягиваясь к бокам прозрачными пленками, въехало теперь словно обслюнявленное вещество чулок, а Буля обалдело бормотал:

- Хватит! Что ты делаешь! Ты себе наделаешь! Дура!.. - И он ущипнул ее за живот, а Паня, опомнившись, взглянула на его лицо - оно было точь-в-точь как в банном окошке, тревожное, суровое и обеспамятевшее. Она так испугалась, что, когда дернулась дверь, это уже стало вторым, десятым, двадцатым - истерическим испугом.

Дядя Буля, ото всех потрясений примерки потерявший контроль над событиями, то ли из-за бешено теперь заметавшейся мухи, то ли от мгновенного ужаса, сделался жалок, рывком повернулся и ненатурально заперхал, взывая к задверной напасти, что будка не пуста, хотя при крючке такого можно было не делать.

Очевидно, сочтя Булин кашель недостаточным или просто по сортирному инстинкту, она закашляла тоже. В будочной темнице, вторя осатаневшей мухе, загундосил наружный голос:

- Это вы там, Буля? А я думаю, кто там такой? А это вы там. А я не могу понять, кто там сидит. А это - я сразу знала - вы там, потому что я себе стою и думаю, кто там такой? - завела Шлымойлиха бесконечную бодягу.

- Н-ну я! Я! - Буля перекрыл натужным тембром Панин кашель.

- А мне вы советуете подождать или что?

- Я еще не уже! У-у-у меня же твердый желудок! Идите к ним, чтоб вы пропали. Д-ду...

- Но там не с кручком...

- Марш, кому сказано!

Буля крутанулся к Пане, но та куда-то подевалась, зато перед ним - с крышкой в руке и с закинутым на лицо подолом, отчего вылезли вперед совсем внезапные, почти уже дамские груди с коричневыми сосками - сидело теперь нечто непонятное...

- Ты что... - постигая картину, зашептал Буля, - забыла, что кашляю я?.. - И он, ткнувшись лысиной в неожиданные эти груди, рухнул на колени и, вдохнув припольной вони, стал сдергивать снова свалившиеся бубликами чулки, цепляя их за досочные заусенцы, отчего наверняка поехали петли...

- Я - уже! А вы? - после шумного одиночества и дверного захлопыванья сказали у соседней будки. - Я начинаю ставить холодец...

- Ставьте, чтоб вы околели... Зачем ты кашляла, паршивка? - бормотал Буля, пихая чулки в карман. - Чтоб за мою спину... и тихо... Пока не запою... Но если я только услышу... Какой там рижеский пояс!.. Что ты уселась при мужчине?.. Смотрите на нее!..

Паня, хватая воздух, остановилась за непролазной зарослью на пустой от травы горячей кочке. Сюда - к бревенчатому сараю - она никогда еще не забиралась. Места было только сидеть, обхватив коленки, или стоять. Кон-ский щавель предзакатно смердел и, смешивая свою одурь с полынью, создавал пыльный, но все еще солнечный запах. У Пани колотилось сердце. Хотя убежище было всего ничего от будки, она, продираясь сквозь травяную чащобу, выбилась из сил и, чтобы устоять на ногах, прислонилась спиной к могучим бревнам стены, причем затылком, привыкшим за пятиминутную примерочную вечность к осиновым горбылинам потолочка, коснулась чего-то мягкого и податливого. Удивленная странным ощущением, она отлепила слабо приклеившиеся к чему-то волосы и поворотилась.

Это оказался окошечный язык. Вся помертвев, Паня, однако, сразу углядела на пустой смоле разную прилипшую шелуху лета: пыльцу, чешуйки, березовые самолетики, пух с недавно еще желтых, а теперь седых цветков, и, признав весь этот нестрашный сор, тотчас и навсегда забыла свой детский страх, и вовсе бы загляделась на безвестного комарика, приклеившегося, чтобы впредь не летать и не звенеть, как вдруг темный выплыв дернулся. Паня явно приметила небольшое это движение не только ползущего вара, но и новой теперь своей быстротекущей жизни, в которой саднили отдавленные груди и ныло под животом...

Она воистину узрела, как он шевельнулся, мягковатый и мешкотный этот язычище. Уже почти без опаски, робкой рукой, Паня слегка коснулась, а потом, точно незнакомую большую собаку, погладила его, а он, задворочный и одинокий, от прикосновения снова дернулся и опять на чуточку подался из оконца.

Был он теплый-теплый, как уходящий день.