Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Я однажды напечатал о Толстой текст под названием "Застой как культурная форма". В сущности имелся в виду так называемый постмодернизм: культура не творится заново, а воспроизводится в пародийных построениях, ее не создают, а с ней, с прежней, играют. Татьяну Толстую можно понимать как постмодерниста ( и не я один так ее понимал). Постмодерн - это и есть застой, наводнение, когда Нева прет вспять, возвращая некие антикварно ценные содержания, иронически омытые - обмытые, как покойник, - этой самой водицей, то есть одновременно и подпорченные, и, что называется, освеженные.

В "Кыси" Толстая не перестала быть постмодернистом, но она перевела в эту модель не писательскую свою манеру, а предмет ее описания, творения (сотворения) - русскую историю. Россия у нее стала постмодерном: пародийным самовоспроизведением.

Здесь нужно отвлечься от имманентно литературных тем и коснуться реального сюжета, который, думается, подвигнул Татьяну Толстую на ее литературное построение. Конечно, это недавнее российское событие, казавшееся эпохальным, этапным и всемирно-историческим, - падение коммунизма. Прошло для кого десять, а для кого и меньше лет, и стало ясно: ничего эпохального не произошло. Вообще ничего не произошло. Но пошло - "пошло по-новой", как по-советски говорится, то есть, строго говоря, повторилось. Повторяемость явления говорит о его неисторичности. Ибо исторично то, что ново, небывало, уникально, а неизбежная, то есть закономерная, повторяемость - это признак не истории, а природы.

Тут и вспомним опять Солженицына, Ивана Денисыча. Вещь потрясла не только тем, что огласила впервые какие-то факты, ранее замалчивавшиеся, но тем, что сделано это было в чрезвычайно узнаваемой форме - а именно в традициях и средствами классической русской литературы. Радость главная была даже не в том, что можно говорить о лагерях, а в том, что великая русская литература возродилась. Ирония ситуации мало кем (если вообще) была замечена. Не заметили прежде всего, что великая литература не может повторяться, что ее повторение - это если не эпигонство, то пародия, пародирование. Со временем и поняли (я по крайней мере понял), что Солженицын - первый и лучший русский постмодернист, цитатник и центотник. Он талантливо процитировал великую русскую литературу. Но это - дело вторичное, поистине "надстройка". Важнее то, что замечено уже сейчас в солженицынском сочинении, а именно: возрождение традиции Толстого и Достоевского означало и означает воспроизведение традиции рабства, непротивления - и готовность на оные; что своеобразие русского духа в том и сказывается - в готовности восславить и канонизировать как высшее духовное достижение состояние перманентной нужды и несвободы.

Дальнейшие события - то же самое падение коммунизма - только подтверждали эту задним числом понят(н)ую истину. Вдруг (вернее постепенно, но не менее остро) стало ясно, что не в коммунизме главное русское зло, что коммунизм - это, как говорится в медицине, вариант нормы. (Вариант патологии, хочется - не хочется ! - сказать.) Что не коммунизм - небывалое в истории метафизическое зло, а ... Тут - многоточие. Россия, что ли? Да нет, в том-то и дело, что нет. Когда зло становится нормой, то оно уже и не зло. Брежнев, что ли, зло? Или Ельцин? Или (сложим пальцы крестом) Путин? Это - быт, а не метафизическое зло. Даже "судьба" говорить не хочется: слишком антично для такой тягомотины. "Жись", как говорил некий Иван Африканыч еще до Ивана Денисыча. Или после? А не все ли равно - до или после! В этом и суть, что времени нет. Нет истории, вчера, сегодня. Завтра тоже нет, напрасно Проханов и товарищи, бедные, стараются. Есть вечное настоящее, по-другому пышно называемое временем мифа. Солженицын, пишущий Путину докладную о необходимости перераспределения собственности и совместно с ним обдумывающий введение духовной цензуры, - это что: вчера, сегодня, завтра? И как настоящая фамилия Солженицына? Не Карамзин ли? "Записка о старой и новой России". История Государства Российского, блин.

Кысь. Сестра моя жись.

Татьяна Толстая написала - создала - самую настоящую модель русской истории и культуры. Работающую модель. Микрокосм. Секрет, трюк, гениальность изобретения в том, что такая модель в ее, Толстой, исполнении вообще оказалась возможной, принципиально построяемой. Она вечный двигатель создала, опозорив Французскую Академию. Есть в "Кыси" сцена - одна из лучших, если не лучшая - похорон одной старушки из Прежних, и вот на этих похоронах, на гражданской панихиде, переходящей в заупокойную литургию, представлена вся - я подчеркиваю, вся русская история, всех ее периодов и этапов. Все голубчики собрались, от управдома до диссидента. Голубчики - это наименование как бы и официальное - вроде советских "товарищей".

Историю, как всякий процесс, по определению развернутый в (непредсказуемое) будущее, нельзя моделировать. Значит, жизнь, модель жизни, по которой живет Россия, - не история. Тогда получается - природа, "материя". Но включенность русской материи в историю все-таки имеет место, и сказывается тем, что она, эта материя, - портится. Гниет, как залежалый товар, а иногда, в силу законов тления, и самовозгорается. Россия у Толстой - не скоро, но портящийся товар. Едят у нее вместо хлеба или даже лебеды - хлебеду, вместо грибов - грибыши. Червырей едят - народный анчоус. А вместо колбасы - сами понимаете, мышей. Мышь - не только основная еда, но и основная валюта, ею торг на рынках ведут. (Крупная перемена: при Федоре Кузьмиче разрешили частный отлов мышей, что ему ставят в вечную заслугу диссиденты.) Пьют, а также курят - ржавь. Вместо ели растет там - клель. Из фауны надо отметить птицу-блядуницу. Еще водятся черные зайцы, но есть их нельзя: радиоактивно отравленные. Коней нет, и когда в старопечатных книгах попадается слово "конь", начальство объясняет: это мышь. А крылатый конь? - Летучая мышь. Поскольку нет коней, то в качестве гужевого транспорта употребляются так называемые перерожденцы: это вроде как бывшие люди, заросшие шерстью и в четырех валенках - на руках, как и на ногах; говорят же они на блатной фене. Одного из них зовут Валера. Впрочем, перерожденцы в той или иной мере - все: был в истории некий Взрыв, после которого наступили Последствия, причем у всех: у Варвары Лукинишны - петушья бахрома по всему телу, Васька Ушастый - весь в ушах (понятное дело - наушничает), а есть еще фигура по имени Полтора: у него полтора лица и третья нога растет. У некоторых же Последствие в том сказалось, что они практически бессмертны, сами умереть не могут, их можно только убить,- и они помнят прежние времена, еще до Взрыва. Один из таких Прежних (хранителей культуры) - Никита Иваныч: у него еще то Последствие, что он может выдыхать огонь и потому занимает важную должность Главного Истопника, являясь при этом диссидентом: академик Сахаров, конечно. В конце книги его пытаются сжечь, привязав к деревянному болвану-пушкину (со строчной буквы), но он сам всех сжигает, произведя в микрокосме Татьяны Толстой очередной Взрыв.

Толстая, как видим, вольно или невольно, но очень хорошо усвоила одну формулу Бердяева: русская история проходит в прерывах органического развития.

Еще одна эффектная формула вспоминается при чтении "Кыси", на этот раз Андрея Белого: в России торжество материализма привело к исчезновению материи. Так символист по-своему опроверг ленинский "Материализм и эмпириокритицизм": в движении по ленинскому пути материя действительно исчезла. Дело, очевидно, в том, что материализм по-русски - не совсем и материализм. Еще раз Бердяев: в русском марксизме материя приобрела свойства самодвижущегося духа, Логоса. И в мире толстовской "Кыси" этого самого Логоса - ешь не хочу: любимое занятие жителей Федоро-Кузьмичска - чтение и переписывание книг. Основной фабульный ход - захват Бенедиктом вместе с тестем Кудеяром Кудеярычем главной библиотеки в Красном Терему - тамошнем кремле. Мотивировка переворота: Федор Кузьмич, будучи не котом, а мышью, портит книги (во всяком случае и так можно понять сюжетные загогулины Татьяны Толстой).

Бенедикт пытается строить жизнь по книге. Он прочитал стихи (сочиненные, считается, как и все в это время, Федором Кузьмичем):

Лежишь, безмолствуя, не внемля ничему...

И разгораешься все боле, боле, боле,

И делишь, наконец, мой пламень поневоле -

и попытался осуществить преподанную здесь методику в сеансе с Марфушкой (ассоциация с набоковской - Цинциннатовой - Марфинькой):

Бенедикту так захотелось проверить, чего это Набольший Мурза ... чудит-то,- что сделал своеволие: лишний свиточек для себя переписал, да в рукав-то и схоронил, а опосля бегом бросился к Марфушке и те стихи ей прочел. И предложение ей предложил: давай, дескать, и мы так: ты брык,- и лежи как бревно, не внемля ничему, но, смотри! - по-честному, как договорилися. А я на тебя яриться буду, и поглядим, чего это такое за барские придумки. (...)