Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5 октября прошло открытое собрание первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ. На нем большую полемическую речь произнес Клишко. Поскольку его выступление задумывалось как опровержение слов Домбровской, на собрание пригласили всех членов варшавского отделения СПЛ. «Никогда еще ни одно собрание во дворце на Краковском Пшедместье (местопребывание варшавского отделения СПЛ. – В. В.) не пользовалось такой популярностью, – отмечает свидетель событий. – В зале не хватало мест не только для сидящих, но даже для стоящих, так что пришлось открыть двери в переполненный коридор»[619]. Сначала была зачитана стенограмма выступления Домбровской на собрании 12 июня (сама писательница была больна и отсутствовала), затем слово предоставили Клишко. Его речь была наполнена многочисленными выпадами против Антония Слонимского и 72-летнего автора военных репортажей Мельхиора Ваньковича, которых власть сочла главными виновниками возникшей ситуации в связи с «Письмом 34-х». Опираясь на материалы следствия, представитель партийной верхушки изобразил весь ход событий как хорошо спланированную акцию по дискредитации Народной Польши[620].
После того как он сошел с трибуны, председательствующий Путрамент предложил всем желающим высказать свое мнение по поводу услышанного. С ответными речами выступили некоторые беспартийные подписанты «Письма 34-х» (тот же Слонимский, например), а также ряд других литераторов. В примирительном духе было выдержано выступление Ивашкевича, который признал частичную ответственность власти за произошедшее и заявил: «<…> Ни на минуту не допускал я мысли, что письмо 34-х было написано на потребу заграницы». В конце собрания вновь поднялся Клишко и в довольно взволнованном тоне (вероятно, экспромтом) принялся растолковывать присутствующим мотивы тех или иных поступков власти в деле «Письма 34-х». Комментируя призыв Слонимского возродить завоевания Октября 1956 года в области культуры, Клишко заявил: «Слонимский говорит – нужно изменить ситуацию! А я хочу сказать – ситуация уже была изменена в 1951–1954 годах». Высокопоставленный чиновник вдруг пустился в воспоминания о том, как два раза сидел в тюрьме – сначала в довоенной Польше за коммунистическую деятельность, а потом в ПНР по обвинению в правонационалистическом уклоне – и оба раза читал в камере «Ночи и дни» Домбровской. «Не хочу слишком много говорить об этом, особенно потому, что для нас, коммунистов, эти вопросы были и остаются очень болезненными <…> в силу этого мы не могли обойти молчанием выступление пани Домбровской <…> Подчеркиваю – мы не говорим о некоторых аспектах культурной политики, не говорим о тех или иных достижениях или распоряжениях цензуры, не говорим даже о наших собственных ошибках. Мы действуем не в пустоте, а в определенной реальности, в определенных условиях, и нам важно было представить политический смысл всего того, что было вызвано письмом 34-х»[621].
Вопреки ожиданиям власти это собрание оказалось скорее победой оппозиции. Литературные фрондеры поздравляли Слонимского с блестящей речью, лояльные же текущей политике партии писатели и публицисты выражали свое недовольство тем, что собрание вернулось к разрешенному, казалось бы, вопросу[622].
Для Лема этот бурный год стал временем очередных успехов. Во-первых, он выиграл в лотерею автомобиль «Варшава-203» (который тут же продал). Во-вторых, опубликовал сразу три книги: «Сказки роботов», «Непобедимый и другие рассказы» и монографию «Сумма технологии» (явная перекличка с «Суммой теологии» Фомы Аквинского, которой, впрочем, Лем не читал). «Непобедимый» был идейно связан с «Суммой технологии», поскольку в своем романе Лем описал ту самую эволюцию машин, о которой рассуждал в монографии. Очень удачно, что эти книги вышли в один год. Этого могло и не случиться, так как редактор издательства Министерства обороны целиком поменял содержимое сборника, Лем же настаивал на первоначальной версии, чего в итоге и добился[623]. В том же году (поразительная скорость!) «Непобедимый» в переводе Брускина увидел свет в лениздатовском сборнике «В мире фантастики и приключений», причем, кроме Лема, туда не попал ни один несоветский автор.
«Сказки роботов» Лем, по всей видимости, замыслил в качестве популярного изложения разнообразных физических и технологических проблем – вроде того как годом раньше Колаковский сделал это с философскими вопросами в своих «13 сказках из королевства Лаилонии для больших и маленьких». Мы не знаем, отталкивался ли Лем именно от Колаковского, стилизация под сказки – давняя традиция польской литературы, но вообще писатель признавал его влияние на себя, правда, в негативном смысле: именно Колаковский, как считал Лем, испортил его публицистический стиль тяготением к неологизмам и перегруженностью латинскими определениями, отчего Лем начал засорять свои тексты фразами вроде «имманентная гетерогенность онтологии». На эту его особенность обратил позднее внимание Юзеф Хен: «Книги этого типа, предназначенные для людей больше гуманитарного профиля, а не для физиков и биогенетиков, следует писать по-польски, в то время как Лем применяет сциентистско-эпистемологический, аксиологично-онтологический жаргон, да еще там, где уже много лет с успехом используется польская речь. Я уже ловил его как-то на „суицидальном комплексе“ (самоубийственном), а в этой книге (сборнике „Мгновение“. – В. В.) предсказание названо предикцией, бессмертие – иммортализмом, скачущая эволюция – сальтоционистской. Что ему ударило в голову? Такой прекрасный писатель! Или по-другому уже не умеет?»[624] Подобный упрек Лему бросил и репортер органа Центрального совета профсоюзов Głos pracy («Глос працы»/«Голос труда»), но уже в отношении художественных текстов, которые Лем тоже иногда без особых оснований перегружал научной терминологией[625].
Восприятие «Сказок роботов» оказалось неоднозначным. 29-летний поэт Эрнест Брылль отметил в варшавской «Культуре» истории про Трурля и Клапауция («Как уцелела Вселенная», «Машина Трурля», «Крепкая взбучка»), разгромив все остальное содержание «Сказок» за полную оторванность от жизни и примитивную стилизацию ради стилизации[626]. Аналогично высказался и Северский, заявив: «…В целом книга немного разочаровывает. Юморист Станислав Лем не показал того уровня, что сатирик Станислав Лем <…> Свои сказки Лем написал чересчур серьезно, это действительно сказки роботов, в большинстве их нет, к сожалению, сатирических, людских подтекстов. В итоге книга оказалась нудноватой». Кроме того, рецензент посетовал, что семитысячный тираж для такого популярного писателя решительно мал[627]. Несомненно, мал! Но это был результат того самого дефицита бумаги, о котором сигнализировали тридцать четыре подписанта известного письма. Ситуация сложилась настолько трудная, что опытные покупатели, дабы не упустить новинок, заключали неформальный договор с продавцами, и те откладывали для них книги «под прилавок». Содержание этих книг зачастую было им даже неведомо – на спрос работало имя автора[628].
«Непобедимого» Северский похвалил, отметив редкую для Лема компактность романа, в котором нет лишних ответвлений сюжета, столь характерных для фантаста
