Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

Возвращались в Москву уже в темноте.

— Спасибо, что разрешили использовать вас, — сказал Гончаров, улыбаясь. — Вы были моим подарком Горячеву, старик очень вам обрадовался. Видите ли, я ему многим обязан. — Он протянул Нику бутылку, завернутую в газету. Возьмите, если желаете. Я не отдал ему, потому что ваш визит был гораздо важнее, чем это. Вот так-то! Будущее воскресенье — целиком ваше. Еще раз спасибо вам.

Ник не знал, что и думать. Валя, сидевшая позади, молчала. Искренность Гончарова не оставляла сомнений. То, что он говорил, безусловно было правдой, но вполне возможно, что Гончаров и не подозревал, какую долю правды он скрывает даже от самого себя. Ник понимал только одно: незаметно и неизвестно, когда и как в каждом из них произошла какая-то перемена, и постепенно все трое становились совсем иными, чем прежде.

И все же, вернувшись в гостиницу, он тотчас справился, нет ли ему письма из Вены.

На другое утро в кабинете Гончарова тоже ощущалась перемена: вместо прежнего доверия воцарилась заметная напряженность. Ни словом не обмолвившись о вчерашней поездке, Гончаров заговорил с Ником точно в таком же тоне, каким они разговаривали в субботу днем.

Эта проблема, откровенно объяснил он, относится не только к области физики. У его исследовательской группы есть определенный план работ, который в свою очередь входит в общий план работы института. А институтский план входит в государственную программу, разработанную и одобренную Академией наук. Если работа над каким-либо научным исследованием не укладывается в примерно намеченный срок, то продлить его можно только за счет других исследовательских работ. И еще важнее, чем предусмотренные планом сроки работы и использования лабораторий, план снабжения материалами. Все народное хозяйство строится на основе планового распределения сырья и готовых материалов как для промышленности, так и для науки.

— Мы, конечно, стараемся сделать наш годовой план возможно более гибким и трезво предусмотреть все трудности, но какие-то просчеты неизбежны. У вас в Америке, насколько я могу судить по своим наблюдениям, главная проблема — где и как достать денег для работы, так как у вас нет централизованной научной организации. Но поскольку в вашей экономике царит анархия и всегда остаются неиспользованные излишки, то, раздобыв денег, вы без труда можете купить все, что нужно, вплоть до мельчайшего винтика. У нас же наоборот: ассигнования на научные исследования никогда не являются проблемой. Если мы докажем, что такое-то исследование имеет научную ценность, то деньги мы можем получить в несколько дней. Но деньги не решают проблемы материалов. Вот если, например, нужно построить сверх плана циклотрон стоимостью в сто миллионов рублей или закончить его досрочно, то дело может затянуться, потому что вся необходимая медная проволока определенного сечения на этот период уже распределена. Медь, которая нужна для постройки циклотрона, уже использована, скажем, для генератора в Иркутске, что тоже было необходимо.

— И что же тогда?

Гончаров пожал плечами.

— Вот я и стараюсь найти такой способ проверки нашего эксперимента, чтобы не повредить нашему общему плану. Согласно этому плану, Коган сейчас должен уже заниматься другим делом. Согласно плану, станция должна проводить уже другой эксперимент. Наш тамошний штат уже готов приступить к новой работе. Аппаратура, которую должны закрепить за станцией, будет использована для этого испытания, потому что у нас нет запасных приборов, чтобы одновременно начать совсем другой эксперимент. Разумеется, — добавил он, — задача, вставшая сейчас перед нами, настолько важна, что я всегда смогу оправдать невыполнение плана. Этого мне не поставят в вину, скорее с меня строго спросили бы, если бы я не принял все необходимые меры для решения этой задачи.

— И что же?

Гончаров слегка улыбнулся.

— Дело во мне самом, — сказал он. — Во мне и моем отношении ко всему этому. Понимаете, мой план для меня всегда очень важен… словно я дал кому-то слово. И я горжусь тем, что всегда беру на себя большие обязательства, а не только то, что можно выполнить в срок наверняка. Это многие могут. И вот в первый раз я… — Он нахмурился, и, хотя голос его был спокоен, пальцы выбивали по столу гневную дробь. Положение, очевидно, было для него мучительно трудным, но Ник позавидовал накалу его чувств. Он еще не понимает Гончарова, это ясно. Вот человек, видевший и переживший огромную несправедливость, под его внешней спокойной мягкостью беспрестанно бродят отголоски трагедии и горя, и, однако, в нем нет и тени цинизма, отчаяния или озлобления. Он в самом высоком смысле увлечен своей работой. Все это восхищало Ника, даже немножко пугало и казалось почти невероятным, — разве только он еще многого не знал.

— Скажите, могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил он.

Вместо того чтобы сказать хотя бы «спасибо», Гончаров долго молчал, потирая подбородок.

— Когда вы уезжаете? — спросил он наконец, внезапно глянув Нику прямо в глаза.

— Моя виза кончается через десять дней. Но если мне ее продлят, я могу пробыть здесь значительно дольше.

— Десять дней, — задумчиво повторил Гончаров, словно и не слышал остального. — За это время можно многого добиться.

— Но не довести до конца, — сказал Ник, пристально глядя на него. — Что вас беспокоит, Дмитрий?

Гончаров указал на расчеты и чертежи, лежавшие на столе.

— Мало ли тут причин для беспокойства!

— Это беспокойство обычное, — возразил Ник, оставаясь непреклонным. Одному из нас было, очевидно, суждено пересмотреть свою точку зрения.

— Тогда давайте сначала займемся этим.

— А чем мы должны будем заняться после?

— Вы ставите вопрос ребром?

— Откровенно говоря — да. Мы с вами опять натолкнулись на какой-то подводный камень, — резко сказал Ник. — И все время говорим не о том.

Гончаров сжал губы, слегка покраснел и медленно встал.

— Должно быть, так, — не сразу ответил он. — Вы созвонились с Ушаковым насчет воскресенья?

— Нет еще, — сказал Ник. — Скажите, может быть, мне почему-либо не следует ехать к нему с Валей?

Гончаров ничего не ответил.

— Если он был вашим гостем, почему Валя не может поехать в гости к нему? — настаивал Ник.

— Она взрослый человек и сама должна отвечать за свои поступки.

— Но за какие именно поступки? Черт возьми, дружище, говорите по-человечески!

Гончаров взглянул на него с безмолвным раздражением и отвернулся, потом опять взглянул точно так же.

— Да не будьте вы ребенком! — воскликнул он. — Тут уйма проблем и уйма риска. Не играйте в наивность, пожалуйста. Какие бы отношения ни сложились между нашими странами через несколько лет, улучшатся они или ухудшатся, сейчас они такие, как есть. Мы же не актеры, не балерины и вообще не люди нейтральных профессий. Мы — физики.

— Вы говорите точно так же, как один человек в Нью-Йорке, советами которого я сейчас полностью пренебрегаю. «Не оставайтесь наедине ни с одним из тамошних физиков». Как видите, мы с вами сидим наедине, и разве мы говорим о физике? Мы говорим о девушке. Когда мы с Валей вчера сидели одни на теннисном корте, мы тоже говорили совсем не о физике. Мы говорили о вас…

— Обо мне? — с удивлением протянул Гончаров и опять чуть-чуть покраснел.

— Да, между прочим и о вас. Она, конечно, говорит о вас с восхищением. И все же я хочу знать правду. Я не верю, что это единственное ваше возражение. Но не смогу понять, в чем дело, пока вы мне не объясните толком. Неужели я этого не заслуживаю?

Гончаров глубоко втянул в себя воздух и снова сел, прижав стиснутый кулак ко рту.

— В физике я разбираюсь, — сказал он наконец. — Но в остальном мне каждый раз нужно учиться заново… Да ну его к черту! — вдруг возмутился он. — Давайте-ка работать!

День прошел в вычислениях, спорах и сравнении всех возможных методов, и, несмотря на различие темпераментов и на то, что оба сформировались как физики в таких различных традициях, совместная работа шла довольно успешно. Но прошлое все время витало над ними, и два столетия строгих европейских традиций — аналитической точности французских школ, приправленной детальной скрупулезностью позднейших академий Геттингена и Берлина, — словом, все голоса европейской физики слились в голосе Гончарова, который то и дело пригвождал к земле, загонял в тупик, выпотрашивал летучие, интуитивные догадки Ника, с помощью которых он пытался перепрыгнуть пропасть, так как Ник унаследовал совсем иные традиции, уходящие корнями в темную комнатку, где Ньютон наблюдал за солнечным лучом, проникшим сквозь крохотную дырочку в ставнях, в неопровержимое здравомыслие самой сути полубезумных теорий Кэвендиша, традиции, подкрепленные прагматизмом Американского технологического института, где, как ни в одном научном учреждении, сливаются воедино теория и практика.