Семь верст до небес - Юлия Туманова

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — быстро сказал Кирилл, не услышав ее.

Ему было все равно, что там такое с Балашовым. Просто трудно было говорить. Очень трудно. Гораздо легче получилось про Балашова, который совершенно ни при чем.

— Слышишь? Я не хочу, чтобы ты уезжала!

— Ты не хочешь, чтобы я уезжала, — послушно повторила Алена, — я поняла.

Не так. Не то. Болван! Кретин!

— То есть, я хочу, чтобы ты вернулась.

— Куда? — уточнила она деловито и обвела руками прихожую. — Сюда? Я уже подготовила документы на продажу. И из школы уволилась.

— Я знаю, — кивнул Кирилл, — ты смелая.

— Смелая?! — изумилась она.

Конечно. Конечно, она очень смелая. Он знать не знал, какая она смелая, и злился, и восхищался, и завидовал, когда понял. Перемены — любые! — его пугали невероятно. И он не менялся и ничего не менял. А зачем, собственно?

Зачем? Теперь он точно знал, зачем.

— Возвращайся, Ален, — сказал тот Кирилл, который знал.

А тот, что боялся перемен, мелко и беззвучно рассмеялся. Возвращайся! Что ты ей предлагаешь? Себя? Взамен на карьеру, столицу и новую жизнь? А что ты предлагаешь себе, недоумок? Вечную любовь и «они жили долго и счастливо»! Оптимистично. А главное — так реально! Забыл, что ли? Ты не умеешь, тебе нельзя, у тебя есть работа и дом, иногда — девицы, которые как бы есть, а на самом деле их нет. Очень удобно, разве ты не помнишь? Что-то другое совсем тебе не подходит.

Несовместимость, слыхал такое умное слово? Так это о тебе и вечной, твою мать, любви! Ну, куда тебя понесло?! Давай, поцелуй ее на прощание, занеси в графу «неудачи» очередную, под кодовым название «попытка соблазнить рыжую училку — чужую жену и мать чужого ребенка», и ступай себе с Богом.

Заткнись, приказал Кирилл, который решил не бояться.

— Слышишь, Алена? Возвращайся! Давай… попробуем.

— Кирилл, — устало произнесла она, — мне не двадцать лет, я пробовать не могу, у меня не получится.

— А если рискнуть?

— А потом собирать себя по запчастям! — зло выкрикнула она и поднялась-таки с чемодана, оказавшись совсем близко к Кириллу.

Он встряхнул ее, но тут же выпустил.

— Черт возьми, почему собирать?! Почему у нас не может получиться?!

— Может, да. А может, нет.

Ух, как же он разозлился! Он сам говорил себе то же самое, еще вчера, еще пять минут назад, и это было ужасно, глупо, отвратительно! И — справедливо, черт возьми все на свете.

Может — да. Может — нет. И никто на свете не даст гарантии, и никому еще не выдавали патент на любовь. И не надо! Не надо. И даже нечего пытаться понять непостижимое, неуловимое, невозможное что-то, что все-таки иногда случается. Очень редко. Но с ними же вот — случилось. Осталось только принять это. Не понять, потому что понять — нельзя. Разобраться, осмыслить, упаковать в чемоданы, белое к белому, черное к черному, взвесить, оценить, выкинуть лишнее и… наклеить ярлык — нет, нельзя!

Это лист белый, а закорючки на нем — черные, и все предельно ясно, и даже, возможно, правильно расставлены знаки препинания. А на самом деле — бескрайняя, неделимая радуга, и не дотянуться до нее никогда, но видно, как она сияет и переливается, и бьет по глазам буйством красок, и только один, один-единственный, тебе подходящий цвет, оставить невозможно.

И фиг разберешься, где точка, а где — многоточие.

— Ты… Я не нравлюсь тебе? — спросил Кирилл очень раздраженным голосом, будто эта мысль раньше не приходила ему в голову, а теперь он злится, что был таким идиотом.

Он смотрел на нее, темная лохматая челка висела у самых бровей, и он встряхивал головой, и в глазах у него было отчаяние.

Вот дурак!

Алена подумала вдруг — если ты не поцелуешь меня, я умру.

Точно умрет! Против всех законов физики, химии и прочей лабуды, просто перестанет быть. Раз и нет.

Как в цирке. Только не смешно.

Он с трудом разжал кулаки, внутри которых были влажные, противные ладони, а силы не было. И непонятно откуда она взялась, эта сила, когда он притянул к себе рыжую, храбрую, долгожданную — свою! — женщину.

Стиснув худые плечи, он придвинул ее поближе, чтобы рассмотреть, понять, разобраться, черт побери! Уже зная, что бессилен.

— Я не отпущу тебя, — сказал Кирилл с удовольствием, ничего не рассмотрев и ничего не поняв.

— Мне страшно.

— Мне тоже.

— Неправда, — она с силой потрясла головой, и одна пламенная прядь задела его щеку, — неправда, ты просто упрямый, вот и все. Вбил себе в голову, что я тебе нужна.

— Ты мне, правда, нужна, — подтвердил он, завороженно глядя, как осыпается золото, — и я, правда, упрямый. Откуда ты знаешь?

— Догадалась, — сказала она ехидно.

И тогда он ее поцеловал. Выносить это все было невозможно. Он устал сомневаться, а ее губы были так рядом, и волосы, волосы горели под его пальцами, и щекотали подбородок и щеку, когда она тряхнула головой, споря с ним.

Нет, невозможно было выносить!

Хватит.

И плевать, что там, точка или многоточие.

Так он думал. А потом думать перестал. В голове грянул гром, шарахнули молнии, уши заложило, как будто в самолете на очень, очень, очень большой высоте. На седьмом небе, буквально. И сладко было там, на этом небе, и горячо, и немножко больно, потому что губы у нее оказались подвижными и сильными, и ей тоже, наверное, все это надоело, и сдерживаться она не могла, и прикусывала его нижнюю губу, и стукалась зубами о его зубы, и прохладными пальцами крепко сжимала его шею, словно боялась упасть.

Ну да, боялась.

Она же сказала, что ей страшно. На такой высоте кому угодно будет страшно.

Только вместе, только с ним вдвоем бояться было приятней. В тысячу, нет, в миллион раз приятней. И вкусно, и жарко, и несказанно прекрасно.

Только с ним.

Только с ней было так. Как быть не могло, но вот же — есть! И какое к черту многоточие — восклицательный знак. Вопросительный. И без остановки, потому что остановиться еще страшней, чем взлетать.

Они выпали из поцелуя и шарахнулись в разные стороны.

Он моргнул и посмотрел на нее тревожно и очень внимательно.

Алена громко вздохнула.

— И что? Что теперь делать?

— То же самое, — серьезно сказал он, — или тебе не понравилось?

— У меня поезд. А потом…

— Потом самолет, я в курсе. Мадам едет в Париж. И что такого? Ты же вернешься. Алена, ты ведь вернешься?

— Иди к черту, — отвернулась она.

Не заплакать бы, вот что. Совершенно лишнее. Нет, она не заплачет, она умеет держать себя в руках.

Какого лешего он ждал так долго?! Ну, почему, почему?

— Я дурак, — сердито проговорил Кирилл, отводя взгляд от ее глаз, где читалось все ярко и отчетливо.

Читалось, а он, идиот распоследний, чуть было не проспал все на свете!