Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (XXX-LXIV) - Чарльз Диккенс

– Вы очень старый друг моего внука, мистер Микобер, – сказала бабушка. – Жалею, что не имела удовольствия видеть вас раньше.

– А я, сударыня, жалею, что не имел чести знать вас в прежние времена, – отозвался мистер Микобер. – Я не всегда был таким обломком разбитого судна, каким вы видите меня в настоящее время.

– Надеюсь, все обстоит благополучно с миссис Микобер и со всем вашим семейством? – спросила бабушка. Мистер Микобер отвесил поклон.

– С ними обстоит все благополучно, поскольку могут надеяться на благополучие несчастные отверженные, – мрачно ответил мистер Микобер после паузы.

– Господи помилуй! – воскликнула бабушка с присущей ей выразительностью. – Что вы имеете в виду, сэр?

– Мое семейство, сударыня, – ответил мистер Микобер, – может в любой миг лишиться средств к существованию. Мой хозяин…

Тут мистер Микобер, к моему вящему неудовольствию, умолк и начал очищать лимоны, которые я распорядился принести ему вместе с другими составными частями пунша.

– Ваш хозяин, вы сказали… – вставил мистер Дик и слегка подтолкнул его под руку.

– Благодарю вас, мой добрый сэр, за напоминание, – отозвался мистер Микобер, и вслед за этим последовало еще одно рукопожатие. – Мой хозяин мистер Хип как-то соизволил заметить, сударыня, что, не получай я жалованья, поступив к нему на службу, мне бы пришлось стать бродячим фокусником, шпагоглотателем и пожирателем огня. Кто его знает, может быть, и в самом деле мои дети должны будут снискивать себе пропитание кувырканьем, а миссис Микобер суждено сопровождать игрой на шарманке их противоестественные ухищрения!

Мистер Микобер сделал выразительный жест ножом, давая понять, что эти представления будут иметь место лишь после того, как его не станет. Засим с видом отчаяния он продолжал очищать лимоны.

Бабушка, облокотившись на маленький круглый столик, обычно стоявший рядом с ней, внимательно следила за ним. Несмотря на отвращение, которое внушала мне мысль хитростью заставить его открыть то, что добровольно он не хотел сказать, я собирался застигнуть его врасплох именно в этот момент; но он был слишком погружен в свои операции: бросал в чайник лимонные корки, клал сахар на лоточек для щипцов, наливал спирт в пустой графин, уверенно размешивал подсвечником кипящую воду и прочее и прочее. Однако я видел, что вот-вот настанет перелом, и он настал.

Он отодвинул все свои снадобья и посуду, поднялся со стула, вытащил носовой платок и разразился слезами.

– Мой дорогой Копперфилд, – выглядывая из-за платка, сказал мистер Микобер, – из всех занятий это такое занятие, которое требует душевного спокойствия и самоуважения. Я не могу продолжать. Это несомненно.

– В чем дело, мистер Микобер? – спросил я. – Говорите, пожалуйста. Вы – среди друзей.

– Среди друзей! – повторил мистер Микобер, и все, что он дотоле сдерживал, наконец прорвалось. – О господи! Да ведь именно потому, что я среди друзей, вы видите меня в таком состоянии. В чем дело, джентльмены? В чем дело? Подлость – вот в чем дело! Низость – вот в чем дело! Обман, мошенничество, заговор – вот в чем дело! И называется вся эта гнусность – Хип!

Бабушка всплеснула руками, а мы оцепенели, как пораженные громом.

– Конец борьбе! – воскликнул мистер Микобер, яростно размахивая носовым платком и то и дело вытягивая вперед обе руки, а потом раздвигая их так, словно он плыл среди нечеловеческих трудностей. – Больше я не могу вести такую жизнь! Я – человек погибший, у меня нет ничего, что могло бы примирить меня с жизнью. На мне лежало табу, пока я был на этой проклятой службе у негодяя. Верните мне мою жену, верните мне мое семейство, сделайте снова Микобера из этого несчастного, который стоит перед вами в моих башмаках, а потом предложите мне глотать шпагу – и я проглочу ее! Еще с каким аппетитом!

Никогда я не видел человека в таком возбуждении. Я пытался его успокоить, чтобы добиться чего-нибудь более вразумительного. Но он распалялся все больше и больше и ничего не хотел слушать.

– Я не пожму никому руки, – восклицал мистер Микобер, задыхаясь, сопя и захлебываясь слезами так, словно тонул в холодной воде, – не пожму руки… пока… не раздавлю эту отвратительную гадину… Хипа! Я не приклоню нигде головы, пока не… обрушу… Везувий… на… этого подлеца… Хипа! Пусть… под этим кровом… напитки… в особенности пунш… удушат меня, если я… раньше… не придушу его так, что… у него глаза на лоб полезут… у этого невиданного плута и лжеца… Хипа! Я… я… ни с кем не буду знаться… ничего не буду говорить… нигде не буду жить… пока… не раздроблю на… мельчайшие частицы… этого невероятного, этого… сверхъестественного лицемера, этого клятвопреступника… Хипа!

Я боялся, что мистер Микобер умрет тут же, на месте. Страшно было видеть, как он продирался сквозь эти нечленораздельные фразы, и когда приближался к имени Хипа, с трудом проложив к нему путь, бросался вперед, выкрикивая его с силой, поистине удивительной. А когда он, весь в поту, рухнул на стул и посмотрел на нас, он был в совершенном изнеможении – на лице появлялись краски, которым было здесь совсем не место, судороги сжимали горло, а на лбу вздувались жилы. Я было хотел помочь ему, но он отмахнулся и ничего не пожелал слушать.

– Нет, Копперфилд!.. кхх… Не прикасаться… кхх… пока мисс Уикфилд… кхх… возмещено зло… кхх… причинил гнусный негодяй… Хип! (Я глубоко уверен, что он не мог бы произнести и трех слов, если бы это словечко в конце фразы не вливало в него удивительную энергию.) Нерушимая тайна… кхх… от всего света… кхх… без исключений… через неделю в этот же день… кхх… в часы Завтрака… кхх… все присутствовать… также бабушка… кхх.,. добрейший джентльмен тоже… всем быть в гостинице в Кентербери… кхх… там… миссис Микобер и я… пели «Остролист»… [26] кхх… выведу на чистую воду неслыханного мошенника… Хипа!.. Больше не могу… говорить… кхх… ничего слушать… немедленно ухожу… не могу… кхх… выносить общество… по следам проклятого, отпетого преступника Хипа!

Повторив в последний раз это магическое слово, которое поддерживало его до конца, мистер Микобер исчерпал свои последние силы и выбежал из дому, а мы, потрясенные, обнадеженные и озадаченные, остались в таком состоянии, что оно мало чем отличалось от его собственного. Но и теперь его страсть к писанью писем была слишком сильна, чтобы он мог с ней справиться. Мы все еще были потрясены и озадачены, когда мне принесли следующее идиллическое послание, которое он написал в ближайшей таверне:

"Весьма секретно и доверительно.

Мой дорогой сэр,

Позволю себе просить вас передать вашей бабушке мои извинения за то крайнее возбуждение, в коем я находился. Извержение дымившегося вулкана последовало после внутренней борьбы, которую легче понять, чем описать.

Надеюсь, я вполне вразумительно пригласил вас встретиться со мной ровно через неделю, утром, в Кентерберийском доме увеселений, где миссис Микобер и я имели однажды честь объединить наши голоса с вашим в пении прославленной песни бессмертного акцизвика, вскормленного на том берегу Твида. [27]

Исполнив свой долг и совершив акт искупления, что только и позволит мне смотреть в глаза моих ближних, я исчезну. Я хотел бы лишь, чтобы меня поместили в тот приют всеобщего отдохновения, где,

Каждый навек затворяся в свою одинокую келью,Спят непробудно смиренные предки села, [28]

под бесхитростной надписью

Уилкинс Микобер".

Глава L

Мечта мистера Пегготи сбылась

Прошло несколько месяцев после нашего свидания с Мартой на берегу реки. С той поры я ее не видел, но она не раз давала о себе знать мистеру Пегготи. Ревностная ее помощь ни к чему не привела, и, судя по словам мистера Пегготи, я пришел к заключению, что до сих пор не найдено никакой нити, которая помогла бы нам что-нибудь узнать о судьбе Эмили. Признаюсь, я начал отчаиваться в результате наших поисков и все глубже и глубже проникался уверенностью в том, что она умерла.

Но его убеждение оставалось непоколебимым. Насколько мне известно, – а его честное сердце, как мне кажется, было открыто для меня, – он неизменно и благоговейно верил, что найдет ее. Терпение его было неистощимо. И хотя временами я содрогался при мысли о том, в какое он впадет отчаяние, если его вере нанесен будет удар, но она пустила такие глубокие корни в его прекрасной душе и была так чиста, что с каждым днем я все больше его уважал и почитал.

Он был не из тех, кто только надеется, но ничего не делает. Всю свою жизнь он привык действовать, и хорошо знал, что, надеясь на помощь других, он должен вместе с тем помогать себе сам. Я знал, что он отправлялся в Ярмут, если среди ночи ему вдруг начинало казаться, будто в окне старого баркаса почему-либо нет свечи. Я знал, что, вычитав из газет какие-нибудь сведения, которые могли иметь малейшее отношение к Эмили, он брал свою палку и пускался в путь за несколько десятков миль. Когда я передал ему рассказ, известный мне благодаря мисс Дартл, он отправился морем в Неаполь и вернулся назад. Трудные были все эти путешествия, так как он старался тратить как можно меньше денег, сберегая их до той поры, когда найдет Эмили. И все это время я ни разу не слышал от него ни одной жалобы, ни разу не слышал, что он устал или отчаялся.