Мелочи жизни - Михаил Салтыков-Щедрин

Гришка с каждой минутой все больше и больше свирепел. Как на грех, в это время совсем неожиданно посетил меня городничий. У Гришки даже кровью глаза налились при его появлении.

– Вот и господин говорит, – бросился он к нему, – что вы не только без причины, а и с причиной драться не смеете! А вы, между прочим, высекли меня! ах!

И вдруг он, к моему ужасу, начал наскакивать на городничего. Прыгает кругом, словно совсем и страха лишился, так что добрый старик даже сконфузился.

– Вон! – крикнул он, потрясая палкой, на которую опирался по причине раны в ноге, – м-м-мерзавец!

– Нет, я не «вон» и не «мерзавец», а вы вот при господине объясните, какое такое право имели вы меня высечь?

– Отец высек, – не я. Отец все над тобой сделать может: в Сибирь сослать, в солдаты отдать, в монастырь заточить… Ты его не кормишь, расподлая твоя душа!

– Так то по суду! в суд он должен подать на меня, в суд! Что присудит суд, то и должен я восполнить – вот и господин это самое говорит. В Сибирь так в Сибирь; на каторгу так на каторгу – по суду мне везде хорошо! А то, вишь, ведь какие права нашли! заманили на съезжую, разложили и выпороли! Нет, нынче уж и мы… нынче и у нас спина… не всякий тоже… Отец!.. ишь ведь какие права нашлись! так что ж что отец! Он меня сотворил – это так! но чтобы… Вот, ей-богу, сейчас пойду, лист гербовой бумаги куплю! не пожалею шести гривен – прямо к губернатору!

Положение мое было критическое. Старик городничий судорожно сжимал левый кулак, и я со страхом ожидал, что он не выдержит, и в присутствии моем произойдет односторонний маневр. Я должен, однако ж, сознаться, что колебался недолго; и на этот раз, как всегда, я решился выйти из затруднения, разрубив узел, а не развязывая его. Или, короче сказать, пожертвовал Гришкой в пользу своего собрата, с которым вел хлебосольство и играл в карты…

– Да не бейте вы его, ради Христа! – обратился я к городничему, когда Гришка исчез.

– Его-то? – изумился старик.

– Да, его. У него ведь свои права…

– У него-то… права!

– Права. Хоть маленькие, но права.

– Да ведь я его по желанию отца высек…

– И от отца вы не вправе были принимать таких заявлений, а обязаны были обратить его к суду.

– Стало быть, и родительская власть… – Позвольте, я вам что расскажу. Я сам – вот как видите – я сам в молодости такой прожженный негодяй был, что днем с огнем поискать. И карты, и пьянство, и дебош – всего было! Бился-бился отец, вызвал меня из полка в отпуск, и не успел я еще в родительский дом путем войти, как окружили меня в лакейской, спустили штаны, да три пучка розог и обломали об мое поручичье тело… С тех пор – как с гуся вода! В карты – по маленькой; водки – только перед обедом рюмка… баста! Так вот оно что значит родительская-то власть! Помилуйте! да ежели бы я Гришку не учил, так он и город-то у меня давно бы спалил!

Это воспоминание прошлого совершенно успокоило моего гостя. Я заикнулся было возразить ему, но язык не поворотился перед такою невозмутимостью. Навстречу всем возражениям шла самая обыкновенная оговорка: сила вещей. Нигде она не написана, никем не утверждена, не заклеймена, а идет себе напролом и все на пути своем побеждает. Один расскажет, как его секли, другой расскажет, как с него шкуру спустили, – и все убедятся, что иначе не может и быть. Каждый пороется у себя в памяти и непременно какое-нибудь сеченье да найдет… Тут и родители, и заступающие их место, и попечители, и начальники – словом сказать, все, которые и сами были сечены, которых праотцы были сечены и которые ни за что не поверят, услыхав, что сыновья и внуки их не пожелают быть сечеными. До такой степени не поверят, что хоть внезапно, крадучись, а все-таки или себя позволят, на старости лет, высечь, иди сами кого-нибудь высекут… И не по злобе, а так, ради выполнения освященного веками педагогического принципа.

В другой раз Гришка прибежал еще более взволнованный.

– А у меня сегодня палатский чиновник был! – объявил он мне.

– Неужели опять про битье будете рассказывать?

– Нет, этот не бил, а пришел и говорит: "Я прислан здешние торги проверить; вывеска эта ваша?" – Моя, говорю. – "Вы один занимаетесь мастерством? без учеников?" – Один. – "А имеется у вас свидетельство на мещанские промыслы?" – Какое свидетельство? – "А вот, смотрите!" – вынул из портфеля лист, а на нем написано: цена 2 р. 50 к. – "Уплатите, говорит, деньги и возьмите свидетельство; на первый раз я вас не штрафую!" – Я так и ахнул! – Помилуйте! где же я эко место денег возьму? – "А это, говорит, меня не касается; я закон выполнить должен, а вы как знаете". – А ежели я да не возьму свидетельства? – "Тогда я инструмент ваш запечатаю…" Позвольте у вас спросить, сударь: может он так со мной поступить?

– Не знаю, может быть, закон такой есть. Много нынче новых законов пишут – и не уследишь за всеми! Стало быть, вы теперь с обновкой?

– Помилуйте! где я эстолько денег возьму? Постоял-постоял этот самый чиновник: "Так не берете?" – говорит. – Денег у меня и в заводе столько нет. – "Ну, так я приступлю…" Взял, что на глаза попалось: кирпич истыканный, ниток клубок, иголок пачку, положил все в ящик под верстаком, продел через стол веревку, допечатал и уехал. "Вы, говорит, до завтра подумайте, а ежели и завтра свидетельство не возьмете, то я протокол составлю, и тогда уж вдвойне заплатите!" Вот, сударь, коммерция у меня какова!

– Что ж, делать нечего; приходится взять.

– И я вижу, что приходится, да денег нет. По его, значит, я руки склавши сидеть должен… Где это слыхано! человек работает, а ему говорят: не смей работать, ступай в кабак! Потому что куда ж мне теперь, окромя кабака, идти?

– Да, но согласитесь сами, что и государство с своей стороны… У государства есть потребности: войско, громадная орава чиновников – нужно все это оплатить! Вот оно и изыскивает предметы… И предметы сии называются предметами обложения. Пора бы вам, кажется, знать.

– И то пора. Только, вот, как ни живешь, а все завтрашнего предмета не угадаешь. Сегодня десять предметов – думаешь: будет! – ан завтра – одиннадцатый! И всё по затылку да по затылку – хлобысь! А мы бы, вашескородие, и без предметов хорошохонько прожили бы.

– Верю вам, что без предметов удобнее, да нельзя этого, любезный. Во-первых, как я уже сказал, казне деньги нужны; а во-вторых, наука такая есть, которая только тем и занимается, что предметы отыскивает. Сначала по наружности человека осмотрит – одни предметы отыщет, потом и во внутренности заглянет, а там тоже предметы сидят. Разыщет наука, что следует, а чиновники на ус между тем мотают, да, как наступит пора, и начнут по городам разъезжать. И как только заприметят полезный предмет – сейчас протокол!

– И сколько с нас этих сборов сходит – страсть! И на думу, и на мирское управление, и на повинности, а потом пойдут портомойные, банные, мостовые, училищные, больничные. Да нынче еще мода на монаменты пошла… Месяца не пройдет, чтоб мещанский староста не объявил, что копейки три-четыре в год нового схода не прибавилось. Платишь-платишь – и вдруг: отдай два с полтиной!

– И отдадите.

– Беспременно это купец Бархатников на меня чиновника натравил. Недаром он намеднись смеялся: "Вот ты работаешь, Гришка, а правов себе не выправил". Я, признаться, тогда не понял: это вам, брюхачам, говорю, права нужны, а мы и без правов проживем! А теперь вот оно что оказалось! Беспременно это его дело! Так, стало быть, завтра в протокол меня запишут, а потом прямой дорогой в кабак!

Однако ж на другой день он навестил меня уже с обновкой. Купец Поваляев дал ему, один за другим, сто щелчков в нос и за это внес требуемую пошлину.

И тут, стало быть, дело не обошлось без битья.

Один только раз Гришка пришел ко мне благодушный, как будто умиротворенный и совсем трезвый. Он только что воротился из «своего места», куда ходил на престольный праздник Спаса преображения.

– Ушли мы отсюда накануне праздника, чуть свет, – рассказывал он мне, – косушку вина взяли, калачей, колбасы. Отойдем версты три – отдохнем и закусим. Сорок-то верст отвалять – не поле перейти. У Троицы на половине дороги соснули, опять косушку купили. Только к вечеру уж, часам к семи, видим: наш Спас преображенья из-за лесу выглянул! Стоит на горке, ровно как на картинке, весь в солнышке. Слышим – и ко всенощной уж благовестят. Ну, мы сняли с себя одежу, почистились, умылись в канаве и пошли. Отошла всенощная – уж темно. Пошли к тетеньке Афимье Егоровне – накормила нас, в сарайчике спать уложила. А в сарайчике-то сено новое – таково ли пахнет! И что ж, сударь, устал я с дороги, а никак не усну! Ворочаюсь с боку на бок и все думаю: скоро ли свет? И чуть только побелело, я из сарая вон! Вышел, смотрю: господи ты боже мой! благодать! И солнышко-то там не по-здешнему встает! Здесь встанешь утром, посмотришь в окошко – солнце как солнце! А там словно змейками огненными сначала брызнет и начнет потом дальше да пуще разливаться… Дохнуть боишься, покуда оно, значит, солнце-то, одним краешком словно из воды выплывать начнет! А кругом – тишина, ни одна веточка, ни один лист не шелохнется – точно и деревья-то заснули, ждут, пока солнышко не пригреет. Стоял я таким манером один, а там, слышу, уж и по деревне зашевелились. Бабы печи затоплять стали, стадо в поле погнали, к заутрене зазвонили. Отстояли мы заутреню, потом обедню. Приход у нас хоть маленький, а все же для праздника дьякона соседнего пригласили. После обедни, даже не закусил путем, – прямо на барский двор побежал… ах, хорошо! Дом-то, правда, с заколоченными ставнями стоит, зато в саду – и не вышел бы! кусты, кусты, кусты – так и обступили со всех сторон… И на дорожках, и на клумбах – везде все в один большущий куст сплелось! И сирень тут, и вишенья, и акация, и тополь! И весь этот куст большущий поет и стрекочет! А кругом саду – березы, липы, тополи – и глазом до верхушки не достанешь. Давно ли, кажется, я каждое дерево наперечет знал, а тут, как сад-то зарос, и я запутался. Стоят, сердечные, и шапками покачивают, словно отпеванье кругом идет. Ходил-ходил я один-одинехонек, да и думаю: хорошо, что надумал один идти, а то беспременно бы мне помешали. Нагулявшись досыта, пошел в другой сад, где у старого барина фруктовое заведение было, – и там все спуталось и сплелося. Ягодные кусты одичали; где гряды с клубникой были – мелкая поросль березовая словно щетка стоит; где ранжерея и теплица были – там и сейчас головешки не убраны. Только яблони еще целы, да и у тех ветки, ради Преображеньева дня, деревенские мальчишки, вместе с яблоками, обломали. Смотрю: и родитель мой, уж выпивши, около ранжерей стоит. "Вот, говорит, ходил-ходил, кровь-пот проливал, а что осталось!"