Том 6. Дураки на периферии - Андрей Платонов

Фома. Гляди-ко, завтракать в Лицее пора, да и заниматься время тож!

Энгельгардт. Пора, пора… Эко время идет, Фома!

Фома. Идет, Егор Антонович, идет… как кульер бежит… Проживешь — и не выспишься, некогда!

Жуковский прощается с Александром и уходит; за ним уходит и Энгельгардт.

Александр. Фома! Фома. Чего, сударь?

Александр. Принеси мне булку от завтрака.

Фома. Чего же одну булку!.. Можно и кофею принести, и масла, и сыру, — что вам полагается.

Александр. Одну булку давай!

Фома. Помягче?

Александр. Черствую!

Фома. К чему так — черствую?

Александр. Зубы хочу точить!

Фома. А пить чего будете?

Александр. Вон там — в озере у лебедей напьюсь.

Фома. Как вам желательно! (Уходит).

Вдали слышится духовая военная музыка; затем — дробь барабана. Это развод караулов в Царскосельском дворце. Тишина. Слышится хруст робких шагов по гравию за окном, и появляется старуха с кошелкой, собирающая по саду сор и сухую листву, — это Фекла, которую видно было вдали в этом действии. Фекла, увидев Александра, наблюдающего ее, кланяется и уходит в сторону.

Александр. Бабушка!

Фекла (снова кланяясь). Здравствуйте, батюшка-сударь! Здравствуйте, благодетель!

Александр. Ты чего ходишь, бабушка?

Фекла. А я не даром хожу, батюшка: я тут в должности состою. Видишь, я в саду прибираю.

Александр. Ты бедная, бабушка?

Фекла. Нету, нету, — отчего я бедная? Дома в деревне я сыто жила.

Александр. А зачем ты из дому ушла?

Фекла. Душа велела уйти. Тут я при могиле живу.

Александр. При могиле живешь?

Фекла. При могиле. Истинно так.

Фекла приближается к окну, Александр склоняется к ней навстречу через низкий подоконник.

Александр. Расскажи мне, бабушка…

Фекла. А чего сказывать-то, родной?

Александр. А скажи, что у тебя на сердце лежит!

Фекла. А на сердце у меня сын родной лежит… Был у меня сын-первенец, да один он и был. Взяли его в службу царскую — собой он большой, видный был, на разум понятливый, взяли его в царский полк. Осьмнадцать лет прослужил, на девятнадцатом его палками насмерть забили…

Александр. А за что его палками?

Фекла. Сказывали, пред царем провинился…

Александр. А правда, провинился?

Фекла. Чего — правда? Пред царем правда, а пред матерью — другая. Да матерь-то не спросили — и палками его насмерть…

Александр. И ты терпишь — живешь?

Фекла. Терплю… Вон там он и схоронен, близу села Павловского, там его и могила… На вечер-то я каждый день туда хожу. Приду и песню ему спою, побаюкаю его, чтоб спал он смирно и кости его битые отдохнули. Пусть покоится!

Александр. Ты баюкаешь его?

Фекла. Баюкаю, родной, баюкаю… Как в детстве его, бывало, когда он еще в младенчестве был, колыхала я его зыбку и песню ему колыбельную певала, — так и нынче тую же песню ему напеваю… Да до прежде-то у меня голос чистый был, а теперь я шепчу ему, — думается только, что пою… Евсеем Борисевкиным его звали, Миронов сын, может, слыхали такого?

Александр (изменившийся в лице). Евсей Борисевкин, Миронов сын?

Фекла. Он, батюшка! Вы-то не глядели, как его насмерть убивали? Не запомнили?

Александр. Нет…

Фекла. А люди видели… Спрашиваю, хожу, да не сыщу никак того, кто видел-то…

Александр. Я сыщу тебе того…

Фекла. Сыщи, батюшка!

Александр. Я сыщу того, кто велел его убить.

Фекла. И того сыщи!

Александр. Возьми деньги, помяни своего сына.

Фекла. Спасибо, батюшка, благодарствую, — ничего нам не надобно. Я и свое-то добро, что было, людям раздала. Ты живой, ты купи себе на деньги, чего нужно. А мы — так.

Александр. Пойдем сейчас к нему, пойдем к твоему сыну. Спой ему песню.

Фекла. Теперь не время. Вечером надо, на долгую ночь.

Фекла уходит от окна. Александр бросается на постель вниз лицом.

Александр. Убегу! (Вскакивает и зовет). Фома! Фома! А где моя одежда, куда я ее ввечеру положил?

Является Фома с булкой на тарелке.

Фома. Отойти нельзя. По ночам не спят, по утрам не умываются, не завтракают… Покою нету… Чего вы, сударь?

Александр (нашедши верхнюю одежду). Ничего.

Фома. Кушайте, а то науками заниматься пора.

Александр. Я все знаю. Я убегу, Фома!

Фома. Куда?

Александр. По делу.

Фома. Эх, сударь, накажут вас… По первости — словом обидят, потом и розгой могут, а в конце и кандалы наденут.

Александр. Кандалы я прочь разорву!

Фома. Разорвет он! А кузнецы-то у нас, даром, что ль, они хлеб казенный едят?..

Являются Пущин, Дельвиг и Кюхельбекер; каждый из них несет по тарелке, на которых разложен завтрак Пушкина.

Пущин. С добрым утром, Саша! Ты опять недоволен?

Фома. Опять!

Пущин. Чем ты недоволен, Саша? Кто к тебе утром приходил?

Александр. Я доволен… У меня Муза была.

Пущин. Муза? Откуда же она явилась?

Александр. Оттуда.

Пущин. Как же она прошла сюда, в Царском — часовые!

Кюхельбекер. Музы — мнимость. Духовные твари должны быть невидимы.

Дельвиг. А какова собою она, Саша, — мила, прелестна?

Александр. Нет, она нехороша.

Дельвиг. Слушай, Саша! А нельзя было ее в мешок поймать — пусть она за нас стихи пишет!

Фома. Никто не являлся. Тут посторонних не бывает, я гляжу.

Пущин. С добрым утром, Саша! Отчего ты меня не замечаешь?

Александр (веселея). С добрым утром, друзья… Спасибо вам, не забыли меня, старика!

Третье действие

Комната в квартире Чаадаева. Весна. Чаадаев ходит по комнате из угла в угол строгим учебным шагом. Затем делает пустыми руками артикул и внешне успокаивается.

Чаадаев. Учебный шаг, учебный шаг, церемониальный марш. Простое дело будто, первейшее непременное обучение войска, наряду с прочим обучением. Так оно и есть, да не у нас. У нас этим учебным шагом чуть было не затоптали насмерть Россию. У нас только и был учебный шаг, а к нему ничего более. Из него шла вся мудрость государственная. И еще — церемониальный марш! Костьми клали солдата ради него!.. Тяжко, однако, жить лишь размышлением, и напрасна мысль у нас… А в сражениях что было? Ведь в сражениях действует не столько солдат, сколько человек, и человек высокий и духовный, любитель своего отечества. Спасибо Михаилу Илларионовичу Кутузову — и вечная ему слава. Он понял русского человека и не помешал ему. Однако же истинное руководство не в том, чтобы не помешать герою, а быть умом и предвидением впереди него — и не расточить попусту ни силы, ни жизни… Ах, сколь бесплодно размышление, сколь полезно действие! (Чаадаев пребывает в томлении и в одиночестве; он подавляется грустью; вынув саблю из ножен, он глядит на нее и, вздохнув, молча кладет на стол). Сирота наша Русь, круглая сирота… И царь у нее есть, да не отец он для России, а отчим, и Русь ему — чужая падчерица. Но не оставим мы своею любовью, своими слезами и своею силой сию бедную и добрую, сию прекрасную Русь! (Чаадаев хватает обнаженную саблю и вновь кладет ее, заслышав стук в дверь).

Входит Варсонофьев. Он здоровается с Чаадаевым — сначала как военный, затем целует Чаадаева в щеку, и Чаадаев ему отвечает тем же.

Варсонофьев (усевшись в кресло). Прощай, Петр! В Париж еду с особым поручением! Чего прикажешь привезти? Духи, белье, сушеные фрукты из Индии, вино…

Чаадаев. Спасибо. Я ни в чем не нуждаюсь.

Варсонофьев. К родной капусте привык! Может, новейших книг?

Чаадаев. И книг не надо…

Варсонофьев. Что так? Сам умен — да? Ах, Петр, Петр — ты гвардии мудрец!

Чаадаев. В нынешних книгах нет ответа на сокровенные вопросы человечества… Я их читал.

Варсонофьев. Нет ответа на вопросы… А ты не имей вопросов, забавней будет жить… Слушай, едем со мной!

Чаадаев. Что говоришь! Я на службе!

Варсонофьев. К чему тебе служба? Бежи ее!