Прыжок за борт - Джозеф Конрад

— Пустите меня! Разве они не жестокие, кровожадные злодеи, живущие убийством?

— Оставьте ее в покое, — сказал Джим, а когда все затихло, медленно произнес: — Все будут целы и невредимы.

Он вошел в дом раньше, чем замер громкий гул одобрения.

Несомненно, он твердо решил дать Брауну уйти к морю. Впервые приходилось ему утверждать свою волю вопреки нескрываемой оппозиции.

— Говорили долго, и сначала мой господин молчал, — сказал Тамб Итам. — Спустилась тьма, и тогда я зажег свечи на длинном столе. Старшины сидели по обе стороны, а леди стояла направо от моего господина.

Когда он заговорил, непривычные препятствия, казалось, только укрепили его решение. Белые пришельцы ждут теперь на холме его ответа. Их начальник говорил с ним — Джимом — на языке его родного народа и разъяснил много вопросов, о которых не расскажешь на каком бы то ни было другом языке. Они — скитальцы, страдание ослепило их, и они перестали отличать добро от зла. Правда, уже есть убитые, но зачем еще терять людей? Он объявил своим слушателям, представителям народа, что их благополучие — его благополучие, их потери — его потери, их горе — его горе. Он окинул взором серьезные, внимательные лица и попросил вспомнить, как они бок о бок сражались и трудились. Они знали его смелость… Тут шепот прервал его… Знали они, что он никогда их не обманывал. Много лет они жили вместе. Он любил страну и народ великой любовью. Жизнью он готов заплатить, если их постигнет беда, когда они разрешат белым бородатым людям уйти восвояси. Это — злые люди, но и судьба их была злая. Разве давал он когда-нибудь дурной совет? Разве его слова приносили горе народу? — спросил он. Он верил, что лучше всего — отпустить этих пришельцев и их спутников, не отнимая у них жизни. Милость небольшая.

— Я, кого вы испытали и нашли честным, — я прошу их отпустить.

Он повернулся к Дорамину. Старый накхода не пошевельнулся.

— Тогда, — сказал Джим, — позови Дэна Уориса, твоего сына, а моего друга… Так как в этом деле я не буду вождем…

ГЛАВА XLIII

Тамб Итам, стоявший за его стулом, был словно громом поражен. Это заявление вызвало сенсацию.

— Дайте им уйти — вот мой совет, я никогда вас не обманывал, — настаивал Джим.

Спустилось безмолвие. Из темноты двора доносился заглушённый шепот и шарканье ног. Дорамин поднял свою тяжелую голову и сказал, что нельзя читать в сердцах, как нельзя коснуться рукой неба. Тем не менее он согласился. Остальные поочередно высказали свое мнение: «Так лучше…», «Пусть они удалятся…» и так далее. Но многие — их было большинство — сказали просто, что они «верят туану Джиму».

В этой простой форме подчинения его воле сосредоточено было все: их вера, его честность и признание этой честности, которая делала его даже в собственных его глазах равным тем, которые никогда не выходили из строя. Слова Штейна «романтик, романтик!» — казалось, звенели над пространствами, которые никогда уже не вернут его миру, равнодушному к его падению и его героизму, не отдадут и этой страстной любви, отказывающей ему в слезах, ошеломленной великой болью и вечной разлукой. С этого момента он больше не кажется мне таким, как я его видел в последний раз, — белой точкой, сосредоточившей в себе весь тусклый свет, разлитый по хмурому берегу и потемневшему морю. Нет, я вижу его более великим и более достойным жалости в его одиночестве и пребывающим даже для девушки, глубже всех его любившей, жестокой и неразрешимой тайной.

Ясно, что к Брауну он не питал недоверия; не было причины сомневаться в его словах, правдивость которых словно подтверждалась какой-то мужественной искренностью в признании морали и последствий его поступков. Но Джим не знал безграничного самолюбия этого человека, который, словно натолкнувшийся на препятствие деспот, преисполнялся мстительным бешенством, когда противились его воле. Хотя Джим и не питал недоверия к Брауну, но, по-видимому, он беспокоился, как бы не произошло недоразумение, которое могло привести к стычке и кровопролитию. Вот почему, как только ушли малайские вожди, он попросил Джюэл принести ему поесть, ибо собирался уйти из форта, чтобы следить за порядком в городе. Когда она стала возражать, ссылаясь на его усталость, он сказал, что может произойти несчастье, а этого он никогда себе не простит.

— Я отвечаю за жизнь каждого человека в стране.

Сначала он был мрачен. Она сама ему прислуживала, принимая тарелки и блюда (из сервиза, подаренного Штейном) от Тамб Итама. Немного спустя настроение его улучшилось; он сказал ей, что еще на одну ночь она берет на себя командование фортом.

— Нам спать нельзя, старушка, — заявил он, — пока наш народ в опасности.

Позже он, смеясь, заметил, что она была мужественнее их всех.

— Если бы ты с Дэном Уорисом сделали то, что задумали, — ни один из этих разбойников не остался бы в живых.

— Они очень нехорошие люди? — спросила она, наклоняясь над его стулом.

— Человек часто поступает плохо, хотя он немногим хуже других людей, — секунду помолчав, ответил он.

Тамб Итам пошел за своим господином к пристани перед фортом. Ночь была ясная, но безлунная; на середине реки было темно, а вода у берегов отражала свет костров, «как в ночи рамазана»,[20]- сказал Тамб Итам. Военные лодки тихо плыли по темной полосе или неподвижно лежали на якоре в журчащей воде. В ту ночь Тамб Итаму пришлось много грести в каноэ и следовать по пятам за своим господином: они ходили вверх и вниз по улице, где пылали костры, уходили к предместьям поселка, где маленькие отряды стояли на страже в полях. Туан Джим отдавал распоряжения, и ему повиновались. Наконец, они подошли к укреплению раджи, где расположился на эту ночь отряд людей Джима. Старый раджа рано поутру бежал со своими женщинами в маленький домик, расположенный неподалеку от лесной деревушки, платившей ему подати. Кассим остался и с видом энергичным и внимательным присутствовал на совещании, чтобы дать отчет в политике прошедшего дня. Он был сильно не в духе, но, по обыкновению, улыбался, бесстрастный, но настороженный, и прикинулся очень довольным, когда Джим сурово заявил ему, что на эту ночь введет своих людей за частокол раджи. Когда закончилось совещание, слышали, как Кассим подходил то к одному, то к другому начальнику отрядов и благодарил их за то, что в отсутствие раджи они будут охранять его имущество.

Около десяти часов Джим ввел за частокол своих людей. Укрепление возвышалось над устьем речонки, и Джим предполагал оставаться здесь до тех пор, пока не отправится в путь Браун. Развели маленький костер на низком, поросшем травой мысе за стеной из кольев, и Тамб Итам принес складной стул для своего господина. Джим посоветовал ему лечь спать. Тамб Итам принес циновку и улегся вблизи, но спать не мог, хотя и знал, что еще до рассвета ему предстоит пуститься в путь с важным поручением. Его господин, опустив голову и заложив руки за спину, шагал взад и вперед перед костром. Лицо его было грустно. Когда Джим приближался к Тамб Итаму, он прикидывался спящим, чтобы его господин не знал, что за ним наблюдают. Наконец, Джим остановился, посмотрел на него и мягко сказал:

— Пора!

Тамб Итам моментально поднялся и стал готовиться в путь.

Он должен был спуститься вниз по реке, на час опередив лодку Брауна, и объявить Дэну Уорису, что белых следует пропустить, не причиняя им вреда. Джим никому другому не доверил бы этого поручения. Перед уходом Тамб Итам попросил какой-нибудь предмет, удостоверяющий, что он — Тамб Итам — действительно послан Джимом; в сущности, эта была простая формальность, так как всем было известно, что он состоит при Джиме.

— Туан, — сказал он, — я несу важное послание — твои собственные слова.

Его господин сунул руку в один карман, затем в другой и, наконец, снял с указательного пальца серебряное кольцо Штейна (он обычно его носил) и передал Тамб Итаму. Когда Тамб Итам пустился в путь, в лагере Брауна было темно, и только маленький огонек мерцал сквозь ветви одного из деревьев, срубленных белыми.

Рано вечером Браун получил от Джима сложенный листок бумаги, на котором было написано:

«Путь свободен. Отправляйтесь, как только утренний прилив поднимет вашу лодку. Пусть ваши люди будут осторожны. В кустах по обеим сторонам речонки и за частоколом при устье спрятаны воины. На успех у вас не было бы ни одного шанса, но я не думаю, чтобы вы хотели бойни».

Браун прочел записку, порвал ее на маленькие кусочки и, повернувшись к Корнелиусу, который принес послание, насмешливо сказал:

— Прощайте, мой друг.

В тот день Корнелиус был в форте и шнырял вокруг дома Джима. Джим дал ему записку, так как тот говорил по-английски, был известен Брауну и не подвергался риску попасть под выстрел одного из шайки, что легко могло случиться с кем-нибудь из малайцев, в темноте приближающихся к холму.