Фламандская доска - Артуро Перес-Реверте

— Должен признать, что выхода действительно нет, — произнес он наконец. — Черные проигрывают.

Взгляд Муньоса поднялся от доски на лицо Сесара.

— Брать второго коня, — заметил шахматист, как всегда, без эмоций, — было ошибкой.

Антиквар, все с той же улыбкой, пожал плечами.

— Начиная с определенного момента у черных уже не было возможности выбора… Скажем так: они стали пленниками своего собственного движения, своей собственной естественной динамики. Этот конь как бы блокировал развитие игры. — На какое-то мгновение Хулия уловила в глазах Сесара отблеск гордости. — В общем-то, она была почти совершенной.

— Но не в шахматном плане, — сухо отозвался Муньос.

— Не в шахматном?.. Мой дражайший друг, — антиквар сделал исполненный презрения жест в сторону фигур, — я имел в виду нечто большее, чем простую шахматную доску. — Его голубые глаза вдруг сделались глубокими, словно окна в некий тайный, скрытый мир. — Я имел в виду саму жизнь — эти шестьдесят четыре клетки черных ночей и белых дней, о которых говорил поэт… А может быть, наоборот: белых ночей и черных дней. Все зависит от того, с какой стороны от игрока поместить изображение… Или зеркало, если уж мы используем символику.

Хулия заметила, что Сесар не смотрит на нее, хотя, ведя диалог с Муньосом, он, казалось, все время обращался именно к ней.

— Как вы узнали, что это он? — спросила она шахматиста, и тут Сесар, похоже, впервые дрогнул. Что-то в его поведении вдруг изменилось, как будто Хулия, поддержав вслух обвинение Муньоса, нарушила некий пакт молчания. Антиквар больше не уклонялся от прямого ответа, и улыбка на его губах превратилась в насмешливо-горькую гримасу.

— Да, — сказал он шахматисту, и это было его первое формальное признание своей вины. — Расскажите ей, как вы узнали, что это я.

Муньос слегка наклонил голову в сторону Хулии.

— Ваш друг допустил пару-тройку ошибок… — Он остановился, точно задумавшись на миг над смыслом своих слов, потом сделал в сторону антиквара короткий, как бы извиняющийся жест. — Хотя «ошибки» — неподходящее слово, потому что он все время ведал, что творит, и сознавал, чем при этом рискует… Как ни парадоксально, вы сами вынудили его выдать себя.

— Я? Но я не имела ни малейшего представления до того момента, как…

Сесар покачал головой. Почти с нежностью, подумала девушка, испуганная чувствами, которые вызывало у нее выражение его лица.

— Наш друг Муньос выразился фигурально, принцесса.

— Не называй меня принцессой, прошу тебя. — Хулия не узнала собственного голоса: даже ей самой он показался необычно суровым. — Сегодня — нет.

Антиквар несколько секунд смотрел на нее, потом наклонил голову в знак согласия.

— Хорошо, — сказал он и, казалось, с трудом вспомнил, о чем шла речь до этого. — Муньос пытается объяснить тебе, что твое присутствие в этой партии помогало следить за намерениями его противника: по принципу контраста. Наш друг — отличный шахматист, но, кроме того, он оказался и отличной ищейкой — гораздо лучшей, чем я предполагал… Не то что этот кретин Фейхоо, который, увидев в пепельнице окурок, в лучшем случае сделает вывод, что здесь кто-то курил. — Он взглянул на Муньоса. — Ведь это ход, где слон, а не ферзь берет пешку d5, насторожил вас, не правда ли?

— Да. Во всяком случае, это был один из моментов, которые вызвали подозрение. На четвертом ходу тот, кто играл черными, не воспользовался возможностью съесть белую королеву, что решило бы исход партии в его пользу… Вначале я подумал, что это просто игра кошки с мышью или что Хулия, то есть белая королева, до такой степени необходима для игры, что ее нельзя съесть — то есть убить — прямо сейчас. Но когда наш враг — то есть вы — использовал для взятия пешки d5 слона, а не королеву (а это неизбежно привело бы к размену ферзей), до меня дошло, что этот таинственный игрок вообще не собирался съедать белую королеву. Что он готов скорее проиграть партию, чем пойти на это. А связь между этим ходом и тем баллончиком, оставленным на капоте машины Хулии на рынке Растро, этот высокомерный подтекст — я могу убить тебя, но не делаю этого — был настолько очевиден, что у меня уже не оставалось ни малейшего сомнения: угрозы белой королеве — не более чем видимость. — Он посмотрел на Хулию. — Потому что на самом деле вы находились в полной безопасности.

Сесар согласно кивал в такт словам шахматиста, как будто речь шла о деяниях некоего третьего лица, чья участь была ему совершенно безразлична.

— И вы поняли также, — сказал он, — что главный враг — не король, а черная королева…

Муньос кивнул, не вынимая рук из карманов.

— Это было нетрудно. Связь с обоими убийствами была очевидной: только эти фигуры, съеденные черной королевой, явились символами подлинных смертей. Тогда я взялся изучать ходы черной королевы и пришел к интересным выводам. Например, насчет вашей покровительственной роли по отношению к игре черных вообще, а кроме того, еще и по отношению к белой королеве: она была вашей главной противницей, а вы оберегали ее, как святыню… Пространственная близость с белым конем, то есть со мной: обе фигуры на соседних клетках, чуть ли не как добрые друзья, и черная королева не осмеливается вонзить в коня свою отравленную шпору, откладывая это на потом, когда не будет другого выхода… — Он тусклыми глазами смотрел на Сесара. — Во всяком случае, меня утешает то, что вы убили бы меня без ненависти, даже с некоторой любезностью и симпатией: все-таки мы были товарищами и единомышленниками. Вы сделали бы это с готовностью попросить прощения и с просьбой понять вас, из чисто шахматных соображений.

Сесар сделал рукой театральный жест, сильно отдающий восемнадцатым веком, и склонил голову в знак благодарности за это определение, видимо оказавшееся точным.

— Вы совершенно правы, — подтвердил он. — Однако скажите мне… Каким образом вы догадались, что вы — конь, а не слон?

— Благодаря целому ряду признаков. Какие-то из них были более важными, какие-то — менее. Решающей оказалась символическая роль слона как доверенной фигуры, стоящей рядом с королем и королевой, я уже говорил об этом раньше. Вы, Сесар, играли во всем этом необычную роль: белого слона, переодетого черной королевой и действующего то по одну, то по другую сторону доски… Что и явилось причиной вашего поражения в данной партии, которую любопытным образом вы и начали играть именно для этого: чтобы оказаться побежденным. И последний, милосердный, удар вы получаете от своей собственной руки: белый слон съедает черную королеву, антиквар, друг Хулии, собственной игрой выдает невидимого игрока, скорпион вонзает свой ядовитый хвост в самого себя… Уверяю вас, мне впервые в жизни приходится наблюдать самоубийство, совершаемое на шахматной доске, да еще так мастерски…

— Блестяще, — произнес Сесар, и Хулия не поняла, к чему относится этот комментарий: к его собственной игре или к анализу, сделанному Муньосом. — Но скажите мне… В чем заключается, по-вашему, моя идентичность с черной королевой и белым слоном?

— Думаю, не стоит пускаться в подробности: это заняло бы целую ночь, а на детальное обсуждение этой темы ушли бы недели… Сейчас я только могу сказать о том, что увидел на доске. А увидел я двойственную личность: зло, мрачное и черное, Сесар. Ваше женское качество, помните?.. Вы сами однажды попросили меня проанализировать: личность, ущемленная, задавленная своим окружением, вызов существующей над ней власти, сочетание враждебных и гомосексуальных импульсов… Все это скрыто под черными одеждами Беатрисы Бургундской или, что то же самое, шахматной королевы. А с другой стороны этому противостоит, как дневной свет противостоит ночи, ваша любовь к Хулии… Вот другое качество, равно тяжкое для вас: мужское, со всеми соответствующими ему оттенками, эстетика вашего рыцарского поведения, то, чем вы хотели быть, но так и не стали. Роже Аррасский, воплощенный не в коне и не в рыцаре, а в изящном белом офицере, епископе, слоне… Как вам кажется?

Сесар стоял бледный и неподвижный, и в первый раз в жизни Хулия увидела его буквально парализованным удивлением. Потом, спустя несколько мгновений, показавшихся ей бесконечными, заполненными только тиканьем стенных часов, отсчитывающих ритм этого молчания, на лице антиквара проступила слабая улыбка, обозначившаяся в уголках его бескровных губ. Однако на сей раз это было просто машинальное сокращение лицевых мышц, чисто формальная реакция на тот анализ, который Муньос бросил ему в лицо, как бросают перчатку.

— Расскажите мне об этом слоне, — хрипло произнес он.

— Расскажу, раз просите. — Теперь глаза Муньоса оживлял несколько лихорадочный блеск, порожденный воспоминанием о сделанных решающих шагах. Теперь он сквитался с противником за свои сомнения и неуверенность, на которые тот обрек его во время их странного матча. Это был его профессиональный реванш. И, осознав это, Хулия поняла также, что в определенный момент этой партии шахматист поверил в собственное поражение.