Европа в эпоху империализма 1871-1919 гг. - Евгений Тарле

Но на все протесты следовал с германской стороны отказ за отказом. Сазонов 15 ноября 1913 г. поставил вопрос ребром и потребовал, чтобы русский посол в Берлине Свербеев спросил канцлера, отдает ли он себе отчет, что дело идет о «характере наших дальнейших отношений как с Германией, так и с Турцией. Возможен ли будет дружественный обмен мнениями, поддерживавшийся свиданиями монархов, беседами государственных людей?» Сазонов тут взял уж такой тон, который прямо и в очень ускоренном темпе вел к войне. Англия в этот момент, как объяснено выше, воевать еще не хотела, а Пуанкаре вообще не хотел воевать из-за вопроса, в котором по существу Франция не была очень заинтересована: ведь даже часть тех крупнокапиталистических кругов французского общества, которые, вообще говоря, поддерживали антигерманскую политику Пуанкаре, была заинтересована в территориальном сохранении Турции, а вовсе не в разделе ее. Между тем протесты русского правительства оттого и были так резки и гневливы, что немецкий шаг сильно мешал всем проектам раздела Турции. Поэтому из Лондона было дано знать в Петербург, что статс-секретарь Грей и французский посол в Лондоне Поль Камбон считают «трудным» найти подходящие компенсации и что вообще «неприязненный тон русской печати, например «Нового времени», может привести к обратным результатам благодаря впечатлительности германского императора». В Петербурге поняли намек. Тон несколько изменился, война несколько отсрочилась. 26 ноября 1913 г. миссия Лимапа фон Сандерса была принята в прощальной аудиенции у Вильгельма, и спустя несколько дней прибыла в Константинополь. Коллективная резкая нота Антанты с протестом против немецкой миссии, затевавшаяся Сазоновым, не прошла, и Сазонов должен был 29 ноября дать знать Гирсу: «Ввиду перемены, происшедшей во взглядах сэра Эдуарда Грея на характер обращения трех держав к Порте, и необходимости для нас сообразовать наши выступления с той степенью поддержки, на которую мы можем рассчитывать со стороны наших друзей и союзников, мы вынуждены согласиться с предлагаемой Греем постановкой вопроса».

Грей и не хотел и не мог поступить иначе. Это был как раз момент жестокого обострения ирландского кризиса. Ольстерцы, с одной стороны, ирландцы — с другой, закупали и свозили оружие, составляли добровольческие дружины, производили их военное обучение. Правительство не хотело разоружить ольстерцев, которым оно само явно сочувствовало, и вместе с тем слишком несправедливо было разоружить при этом ирландцев, которые ведь на этот раз поднимались, чтобы защищать даруемую им самим английским правительством автономию от посягательств «бунтовщиков» ольстерцев. Положение запутывалось в неразрешимый клубок. В Англии не могло быть и речи о войне с Германией в этот момент из-за миссии Лимана фон Сандерса. «Прибывши в Лондон, — доносил русский посол Бенкендорф Сазонову 17/4 декабря 1913 г., — я нашел общественное внимание настолько поглощенным важными вопросами, поднятыми проектом ирландского гомруля[70], что всякий интерес к иностранным делам, по-видимому, совсем исчез». Да и во Франции министерство Гастона Думерга (сменившее 8 декабря 1913 г. кабинет Барту) несколько передвинуло руль внутренней политики влево, а во внешней решило держаться более примирительного тона. И хотя фактически президент республики Пуанкаре играл в иностранной политике решающую роль, но с этой переменой все-таки приходилось считаться.

И Сазонов и Извольский должны были, наконец, понять, что на этот раз Германия выиграла дело. До какой степени Вильгельм II был готов в этом деле идти на все, но не уступить ни в каком случае, явствует из слов, сказанных 30 декабря 1913 г. германским послом в Константинополе Вангенгеймом русскому послу в Берлине Свербееву (Вангенгейм прибыл в Берлин с докладом). Вангенгейм упомянул о том, что при сколько-нибудь серьезной уступке с немецкой стороны «германская печать подняла бы слишком большой шум, полный неуступчивости, и на ее стороне оказалась бы вся Германия». Положение, которое создалось бы таким образом, Вангенгейм приравнял даже к кандидатуре Гогенцоллерна в 1870 г. Другими словами, немецкий дипломат прямо грозил войной (он имел в виду, что франко-германская война 1870 г. началась по вопросу о кандидатуре принца Гогенцоллерна на испанский престол). Русское правительство, отступая по всей линии, просило лишь (устами Свербеева) «берлинский кабинет сделать, однако же, что-либо для успокоения нашего общественного мнения». Это «что-либо» и было сделано в виде чисто бумажного, формального «отчисления» Лимана фон Сандерса от командования I корпусом с переименованием его в маршалы турецкой армии и с назначением его генерал-инспектором всех турецких войск. Конечно, это было принято скорее за издевательство, чем за уступку. Русское министерство иностранных дел стало домогаться другой компенсации — именно, чтобы русский представитель был введен в состав Совета оттоманского долга. Но на это было заявлено, что Германия никогда на это не согласится, так как ее интересы почти равны интересам Франции, а введение русского представителя нарушит соотношение сил в Совете к ущербу Германии.

Так кончилось это дело. К войне оно пока не привело, но русско-германские отношения были испорчены вконец. Турция осталась за Германией и в экономическом, и в политическом отношениях. Германская печать громко ликовала, указывая, что, наконец, имперское правительство взялось за ум, заговорило так, как нужно говорить, имея за собой первую армию в мире, и выиграло дело. Не Россия и Англия, которые веками спорили из-за Константинополя, а Германия получила и его и всю Турцию «для мирной совместной работы вместе с турками и для общей с ними защиты» против русских покушений. Положено начало прочному заслону от России и в Малой Азии и на Балканах; царствуя в Константинополе, Германия будет царить и во всех балканских государствах. Сербия взята в тиски, сдавлена между Австрией и возрождающейся Турцией. На этот раз дипломатическая проба сил удалась, враг испугался и отступил пред военной пробой сил. Но нужно продолжать, нужно спешить, пока враг не оправился, пока он стеснен и затруднен. В таких настроениях часть влиятельнейших кругов германского общества встретила новый, 1914, год.

3. Настроения в русских дипломатических кругах. Вопрос о Константинополе и проливах

Не то, чтобы германская дипломатия опьянела от этого в самом деле очень крупного своего успеха, который сразу, казалось бы, поправил австро-германские дела, так серьезно скомпрометированные двумя балканскими войнами, — но теперь все уменьшавшимся численно элементам германских правящих кругов, которые еще пытались сопротивляться кронпринцу и главному штабу, было очень трудно отстаивать свои позиции.

Если Антанта так быстро примирилась с миссией Лимана фон Сандерса и всеми бесчисленными последствиями, которые с ней были сопряжены, то, значит, действительно она воевать в данный момент не в состоянии.

Этот вывод мотивировался так: Россия хочет воевать, но выступить одна не посмеет; Франция и Англия в данный момент и не хотят воевать и не могут; Англия же, вероятно, уже и впредь не захочет воевать на стороне России, даже когда будет в состоянии это сделать, чтобы не усиливать Россию, опять начинающую старое соперничество в Персии.

Наконец, после удачи с миссией Лимана фон Сандерса окончательно как будто заглохла всякая мысль о сколько-нибудь серьезном сопротивлении наступательному империализму со стороны социал-демократии, по крайней мере со стороны как президиума партии, так и большинства парламентской фракции. А только с этими двумя величинами в социал-демократии правительство и считалось.

Социал-демократическая фракция в 1913 г. в рейхстаге, правда, голосовала против экстренных требований имперского правительства насчет усиления армии, но, во-первых, это был чисто платонический жест, так как все равно прочное большинство в пользу проекта было в рейхстаге обеспечено; во-вторых, негласно, в комиссиях, фракция держала себя очень и очень мягко, когда обсуждался правительственный проект; в-третьих, наконец, на партейтаге в Йене (в том же 1913 г.) 336 голосов одобрило поведение парламентской фракции в этом вопросе, а 140 голосов осудило ее, и из этих 140 голосов многие нападали на поведение фракции, так сказать, не слева, а справа. Во всяком случае речи не было о принципиальном протесте против явно готовящейся войны. Роза Люксембург пробовала в прессе (в «Leipziger Volkszeitung») критиковать поведение фракции, но голос ее прозвучал одиноко и видимого влияния не имел.

А нота вражды не ко всей Антанте, но только к России, нота, звучавшая уже в 1913 г. и ставшая преобладающей в 1914 г., еще более облегчала и упрощала дело. Лозунг «борьба с царизмом» и лозунг «mehr Land» («больше земли») сближали самые разнородные элементы в эти первые месяцы 1914 г.