Ради тебя одной - Иосиф Гольман

В результате Лариска вжалась в сиденье и всю дорогу тряслась от страха. А львов они так и не увидели.

Зато обезьян было сколько хочешь. Наглых и раскормленных. Они лезли в длиннофокусный объектив, мешая Ефиму снимать. Он все время пятился от них и все же сделал отличные снимки. Лариска была восхищена его мужеством, когда Ефим, отступая в полуприседе (и не сводя объектива с самого наглого примата), оказался прямо между передними лапами-столбами огромного серого слона. Но снимки сделал!

Береславский не стал объяснять дочке, что слона-то он, когда пятился, и не приметил. А уж приметив, так перетрусил, что и словами не описать. Но кого интересуют эти подробности, если искомый славный снимок все-таки сделан? А что снимок вышел славным, Ефим нутром чуял.

И наконец, далее был ресторан в самой горной глуши, с многообещающим названием «Буэна виста» – что-то типа «Приятный вид». Ефим даже сначала подумал, что указатель на узенькой горной дороге повесили шутники: сворачивать-то было некуда. С одной стороны – стена, с другой – пропасть. Потом он понял, что голодным психопатам предлагалось въехать по этой самой чуть ли не отвесной стене. Прямо в ее толще была пробита узенькая дорожка, под невероятным углом змейкой поднимавшаяся вверх.

Именно на этой змейке Ефим и оценил свой дизелек. Конечно, речь о пятой передаче уже не шла: поднимались то на второй, то на первой. Береславский уповал только на то, что других идиотов не нашлось и никто не будет спускаться ему навстречу. Дизель, тихонько тарахтя, уверенно вытащил машину вверх.

Ресторанчик оказался маленьким. Разумеется, абсолютно пустынным. С чудесной испанской кухней и вполне толковым негром(!) – официантом. Он же был здесь музыкантом. После того как гости из далекой и загадочной России сытно и вкусно поели, темнокожий испанец предложил им спеть хором. Просто так. Не за деньги. Для удовольствия. Более того, он знал несколько русских народных песен и цыганских романсов, которые тоже искренне считал русскими народными.

Так, вчетвером, они классно попели, сидя на терраске, смело нависающей над более чем километровой пропастью. Всем было хорошо. А окончательно добила Ефима песня «Ой, мороз, мороз…», исполненная новоприобретенным чернокожим другом в теплой зимней Испании, где даже здесь, на горе, не было и намека на снег.

Потом с большим сожалением расстались с поющим негром и покатили вниз, к морю. А еще через четыре часа уже были в своем барселонском пансионе. Все так устали, что сразу завалились спать.

Неделя пролетела столь стремительно, что, когда Береславский входил на борт «Ил-96», его охватило ощущение, будто испанских каникул и вовсе не было. Даже слюнявая тетка, чей тур тоже кончился, была здесь. Она обрадовалась Ефиму чрезвычайно. Ефим быстренько свел ее с Натальей и напоследок классно выспался.

Открыл глаза только перед посадкой, даже еду пропустив – очень уж вкусно поели в аэропорту перед вылетом. Рядом сидела Наталья, вернувшаяся от Ефимовой знакомой. Она дремала. Береславский пристально посмотрел на свою подругу: в ее волосах белела пробившаяся обычно тщательно закрашиваемая седина. «Да и лето кончается. Вместе с деньгами», – некстати подумал Ефим: от выданных Орловым баксов не осталось даже зеленой пыли. Некстати, но все равно печально. Он взял ручку и на проспекте, объяснявшем, как в случае аварии покидать воздушный лайнер, набросал очередные бессмертные строки.

Опять посерела земля,Тоскуя про летнюю волю.И иней, как пьяный маляр,Неряшливо выбелил поле.

А утром – парок изо рта.Из птиц – лишь дурные вороны.И лета взрывные цветаСменились на цвет бело-черный.

А скоро придут холода.Мы знаем о них не заочно.И пусть холода – не беда,Но то, что не радость, – уж точно.

…Смеется родная моя,В серьезность сезона не веря.А время, как пьяный маляр,Ей волосы прядями белит.

Береславский задумался: жизнь проходит, а он так ничего вечного и не создал. Порхает по ее волнам, полностью забыв грандиозные планы юности. А вместо созидания чего-то великого и сильно желаемого человечеством рекламирует чили, памперсы и стиральные порошки.

Но, с другой стороны, если все время думать о вечности, то уж точно скоро спятишь. Или конкретно дашь дуба. Вон бабочки вообще один день живут – и ничего. Порхают.

«А это мысль», – подумал Ефим, зарифмовывая утешительную сентенцию:

Быть бабочкой – большое мужество,Хоть невысок ее полет.Из тьмы всего на день разбужена —И ближе к вечеру уйдет.

Какое мужество – быть бабочкой!Эфира осязая дрожь,Витать весь день в потоках радужныхИ знать, что к вечеру уйдешь…

Перечитал текст, и опять стало грустно. В юности все мы гении и госдеятели. А проходит всего каких-то двадцать лет – и понимаешь, что ты такой же, как все.

Нет, конечно, не такой. Особый. Совершенно отличный от других. Просто ведешь себя так же…

На «спасательном» проспекте оставалось местечко, и Ефим поставил логическую «точку»:

Я мыслю инако,Не веря ничутьВсем тем, кто постигОкаянную суть.

Я мыслю инако.Однако, как все,Ко лжи припадаю,Как птица к росе.

Я мыслю инако.Но вслед за толпойБегу, собираясьОстаться собой.

Я мыслю инако.Да сложно уйтиОт тех, с кем прошелПоловину пути.

Я мыслю инако…Однако…Однако…

«Прямо болдинская осень какая-то», – любуясь собой, удовлетворенно подумал поэт.

После акта самореализации стало легче: проблема как бы была выведена в разряд литературного осмысления и по жизни уже не так трогала. К тому же Наташка напоследок выдала супругу отложенную с обеда безумно вкусную то ли булочку, то ли пирожное.

Чего-чего, а грустить Ефим Аркадьевич Береславский не любил. Уж слишком это простое и очевидное занятие. Вот ты попробуй прожить весело! Гораздо более сложная задачка…

29. Велегуров, Аля, Глинский

Подмосковье

Может, я не такой уж и грешник? И господь простил мне во множестве загубленные людские души? Или просто учел, какие это были души.

Ничем другим не могу объяснить, что мы с Алькой и Аркадьичем живы, а Анатолий Алексеевич Прохоров – нет. Другими словами, реализовалась та редкостная ситуация, за которую обычно поднимают тосты: чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было.

Обошлась тихо даже ликвидация Дато. После нее случилась малая бандитская война, в результате чего на московской земле стало несколькими злодеями меньше. И все. Они настолько заняты своими разборками, что, по-моему, серьезных усилий по моему розыску никто и не предпринимал.

Сложнее было с Щелчковым. Понятно, что ему не хотелось упускать столь подготовленного специалиста. Он даже оказался смелее, чем я думал. Пришлось применить к нему прием, опробованный нашими врагами на Ефиме Аркадьевиче. Мои друзья, в том числе вернувшийся из очередной командировки Вовчик, подвезли из школы домой его сынишку и передали через его маму пакетик с завернутой в черную бумагу пустой пачкой от сигарет, на боку которой было написано: «Шутка».

Щелчков шутку оценил и давить на меня больше не пытался. Только приватно поинтересовался, могу ли я в принципе убить ребенка. Меня в очередной раз закорежило, но я довольно быстро отогнал красноту от глаз и честно ответил, что – могу. Да он и так наверняка знаком с моей ориентировкой.

К Марку Лазаревичу Ходецкому я пока больше не ходил, хотя его обращения приходят на мой пейджер регулярно. Но, когда все стабилизируется окончательно, сделаю еще одну попытку успокоить свой внутренний мир.

Дело в том, что мне не очень хорошо в моей мирной жизни. Да, я счастлив, что я живой и живая Алька рядом. Да, я уже неплохо продаю эти чертовы мобильные стенды: во всяком случае, за последний месяц у меня вылезает зарплата, существенно превыша-ющая среднебеоровскую и, откровенно говоря, вполне достаточная для спокойной жизни вдвоем. Нет – втроем, потому что скоро из Америки прилетит Федор, младший брат Аленьки.

Да, я безумно рад, что безнадежная дуэль с Жабой закончилась. Но… Не знаю, как это выразить словами. Наверное, если в лоб – мне становится скучновато. Мой мозг привык к другому уровню эмоций. И к другому уровню напряжений. И их не воссоздать какими-нибудь горными лыжами или затяжными прыжками с парашютом. Их не воссоздать даже охотой на тигра. Потому что только охота на человека – вооруженного и очень злого человека! – производит такой выброс адреналина в моей крови.

Короче, я снова хочу в командировку.

И не у Щелчкова на службе, а выполняя задание своего командования. Я даже готов простить им то, что они вышвырнули меня, как стреляную гильзу. В конце концов, я воевал за державу, а не за отдельных ее представителей.