Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Постой-ка, Кампанелла! Кажется, тебе пришла в голову спасительная мысль. Ты не сошел с ума. Ты не сойдешь с ума. Ты не из тех, кто сходит с ума. Но это знаешь только ты. Твои судьи этого не знают. Почему бы не внушить им мысль, что ты потерял рассудок? Сразу они не поверят. С тех пор, как существуют суды, существуют и люди, которые, попав под суд, прикидываются безумными. И опытные законники, что сидят в трибунале, прекрасно это знают. Им ведомы уловки, при помощи которых можно обнаружить такой обман. Но вряд ли их познания в этой области глубоки. Судьи не кажутся ему мудрецами. Кампанелла усмехнулся. Надо рискнуть. Можно рискнуть. Что это даст? Отсрочку. Каждый выигранный день — благо. За этот день, может быть, что-то изменится в его судьбе. А может быть, ему удастся придумать, как изменить ее. За лишний день можно сложить в уме еще одно стихотворение, обдумать еще одну страницу трактата. Каждый выигранный день — благо. Еще один день дышать. Еще один день смотреть на небо. Еще один день жить.

На свободе Кампанелла встречал людей, жаловавшихся на скуку. Они не знали, как убить время. Слепцы! Презренные расточители! Убить время! Каждая частица его бесценна. Ее не оплатить никакими сокровищами. В его жизни было много всякого — ему бывало радостно, грустно, страшно, одиноко, но ему никогда не бывало скучно. Никогда не возникало чувство, что время тянется слишком медленно, что есть пустые минуты и лишние часы. Однако он отвлекся. Ночью трудно удержать мысль, чтобы она не плутала… Надо заставить себя додумать до конца — как сделать, чтобы судьи поверили, что он сошел с ума?

Среди многих тайн природы, которые он обсуждал на свободе со своими учеными друзьями, было и безумие. Делла Порта как-то рассказывал ему о римских врачах, которые оставили описания двух видов душевной болезни — сильного возбуждения и печальной угнетенности — меланхолии. Судя по описанию в Ветхом завете, царь Саул болел именно меланхолией. Говорили о примерах, когда люди, коих окружающие считали безумцами, возглашали великие истины и совершали поразительные открытия. Это высокое безумие надо отличать от безумия низкого, именуемого «сущеглупостью», одержимые которым несут сущий вздор. Вспоминали в этих поучительных беседах, что римские юристы насчитывали пять видов безумия, которые должны различать судьи. Вот это очень важно, это надо припомнить во всех подробностях. Толковали о лечении огнем и чемерицей. Кампанелла снова усмехнулся. Насчет чемерицы он не знает, а уж огнем полечить его попробуют! Ему не нужно, чтобы судьи сочли его безумие высоким, пусть признают за «сущеглупого». Пусть поверят, что он от перенесенного сошел с ума и не припишут его поведения тому, что он одержим дьяволом. Это тоже опасно, угодишь, чего доброго, на костер. Какое же безумие изображать ему? Буйствовать, рвать на себе одежду, выкатывать глаза, биться об пол головой, вопить? Так изображают безумие ярмарочные лицедеи и самые простодушные притворщики. Такое легко разоблачить. Он не знает, сколько времени придется ему изображать помешанного — дни, недели, месяцы. А буйствовать можно несколько часов, день, два подряд. На большее сил не хватит. Кампанелла проснулся окончательно. Стал спокойно и трезво обдумывать свою последнюю ставку в опасной игре.

Глава LXVI

Утром надзиратель принес Кампанелле еду — глиняную кружку кислого, как уксус, вина, разбавленного водой, миску бобов, сбрызнутых прогорклым оливковым маслом, ломоть хлеба, грубовато-добродушно спросил: «Жив?» Кампанелла не ответил. Сидел, вытянувшись в струну, смотрел сквозь надзирателя неподвижным, немигающим взглядом. Взгляд его был так странен, что надзиратель, вспомнив все слышанное о Кампанелле, выставил вперед большой и указательный палец, как рожки — верное средство от дурного глаза. Узник не обратил никакого внимания на этот жест. Надзиратель сунул ему в руки кружку. Кампанелла не потянулся за ней поспешно, как делали все заключенные, она упала и разбилась. Надзиратель, озлившись, сильно дернул арестанта за плечо. Тот качнулся вперед, как деревянный, но едва надзирательская рука была снята с его плеча, вернулся в прежнюю застылую позу.

«Отвечать не желаешь? Питьем брезгуешь?» — распаляя себя, закричал надзиратель и, поставив миску на пол, начал трясти Кампанеллу. Голова узника моталась из стороны в сторону, но застывшее лицо не меняло выражения. Широко раскрытые глаза по-прежнему смотрели сквозь надзирателя. Тот хотел ударить Кампанеллу, чтобы привести его в чувство, но ему стало не по себе. Пнув ногой черепки разбитой кружки, надзиратель вышел из камеры и, разыскав ближайшего начальника, доложил, что проклятый монах того… Грубый его ум не находил объяснения жуткому чувству, испытанному в камере Кампанеллы, язык не знал слов, чтобы выразить виденное, но напуган он был до полусмерти.

Старший надзиратель, оторванный от увлекательной партии в кости, обругал явившегося с докладом. Но Кампанелла был своего рода достопримечательностью, даже гордостью тюрьмы. О нем и в городе постоянно расспрашивали. Позволить ему спятить? Нельзя!

Старший надзиратель долго простоял, разглядывая застывшего в полной неподвижности арестанта. «Ешь!» — приказал он и поднес ложку с бобами ко рту узника. Тот ее не заметил. Кампанеллу толкали, он поддавался толчку, но тут же возвращался в прежнюю позу. Дергали за руку, отпущенная, она падала вниз, как отмершая. Глаза оставались неподвижными, широко раскрытыми, немигающими. Старший надзиратель за время службы в тюрьмах нагляделся всякого. Его не удивишь. А Кампанелла удивил. Позвали тюремного лекаря.

Заключенные, случалось, сходили с ума. Но этот был непохож на других тюремных безумцев. Человек не в себе, но что с ним? Словно уснул сидя и с открытыми глазами. Лекарь сказал, чтобы принесли зажженный факел, и, когда его принесли, резко приблизил его к лицу Кампанеллы. Зрачки узника сузились, но лицо оставалось неподвижным, а сам Кампанелла не шелохнулся. Лекарь пожал плечами. Чтобы человек, которого не держат и не привязали, не отшатнулся от огня, такого он еще не видывал.

К исходу дня новость узнал комендант. Только этого не хватало! Мало ему неприятностей из-за Кампанеллы. Теперь, когда не сегодня-завтра он освободится, наконец, от этой заботы и Кампанелла из рук тюремщиков перейдет в руки палачей, упрямец, изволите видеть, сошел с ума!

Решительные способы, которые применил комендант, успеха не возымели. Все та же неподвижность, те же широко раскрытые глаза, тот же взгляд сквозь людей. Иногда Кампанелла что-то говорил — быстро, тихо, неразборчиво. Уловить смысл его речей было невозможно. Пришлось докладывать трибуналу.

Судьи вначале отнеслись к неожиданному известию спокойно. Понял, что проиграл, решил прикинуться безумцем. Такой простой уловки они от него, признаться, не ожидали. Вывести его на чистую воду! Без промедлений. Не хотел говорить? Заговорит. Прикидывается сошедшим с ума? Справимся и с этим! И как можно скорее. В Неаполь в ближайшие дни должно прибыть из Рима важное духовное лицо — епископ Термоли, известный богослов, один из столпов Святой Службы. Он должен окончательно уличить Кампанеллу в ереси. Для апостолических комиссариев прибытие высокого собрата неприятно. Выходит, сами не смогли закончить дело так, как требовалось — преступления Кампанеллы против испанской короны доказаны, Кампанелла-еретик разоблачен не до конца.

Кампанелла не предвидел, как трудно долго притворяться безумным, вести себя одинаково и тогда, когда в его камеру входят, и тогда, когда он остается один. За ним могут подсматривать. Он изо всех сил старался сохранять неизменную позу. Но человек не может не спать. Он падал на ложе резко, как подрубленный, падал, словно сон сразил его внезапно. Человек не может долго не есть и лишь совсем недолго может не пить. Но сам он не брал в руки ни миску с едой, ни кружку с питьем. Если их ему подносили ко рту, давал накормить и напоить себя, не позволяя себе проявить ни жажды, ни голода. Если кружку и миску отнимали ото рта, прежде чем он успевал напиться или проглотить несколько глотков варева, он не тянулся за ними, сохраняя на лице маску безразличия. Спустя некоторое время надзор за ним стал слабее. Старший надзиратель больше не приходил к нему, да и тюремный лекарь не появлялся. Ночью за дверью не было слышно шагов. А вскоре его перевели в другую камеру. Именно сейчас, когда его, казалось бы, оставили в покое, было особенно трудно не выбиться из принятой роли.

Опасная игра продолжалась не день, не два — недели и месяцы. Чтобы на самом деле не сойти с ума, Кампанелла сочинял стихи: сонеты, мадригалы, октавы. Это были стихи о любви. Они обращены к разным женщинам. Каждая из них прекрасна, и все воспеты традиционными словами подражателей Петрарки. Поэт умоляет даму любить его, благодарит за доброту, восхваляет природу за то, что она создала такую красоту, сравнивает ее зубы с жемчугом, губы с душистыми розами, именует возлюбленную сладостным ядом, любовь уподобляет то сражению, то плаванию по бурному морю.