Каленая соль - Валерий Шамшурин

6

На Лобном месте голов никогда не рубили, с Лобного места оглашали государеву волю и сзывали для совета народ. Многим разным и утешительным, и увещевательным, и дерзким речам внимали тут москвичи: одни лились, словно тихая речка меж ракитами, иные возгорались сухой берестой, чтобы через мгновенье погаснуть в черной копоти, третьи громыхали грозным набатом. Сюда на всенародный позор бросили хладеющее тело Гришки Отрепьева, напялив на его изуродованную голову скоморошью личину. Отсюда в счастливых слезах простирал к народу руки еще только помышляющий о царском венце лукавый Василий Шуйский. Ныне пусто Лобное место, нет охотников поглаголить. Позади него, обнесенного железной сквозной оградой, дивной игрушкой красуется храм Покрова - гордость и слава Русии, изумляя множеством кокошников, витыми цветными куполами. С его мощной крытой галереи враждебно смотрят теперь муш-кетные дула наемной стражи. Конные дозоры кружат возле, стерегут подневольный покой. Обочь храма, у кремлевских стен, есть глубокий ров, и там, за решеткой, издыхает от стужи и голода обессилевшая львица. Кто и когда ее туда посадил, для потехи ли, для устрашения, москвичи уже не помнят, да и недосуг и не время любопытствовать о том. Порывистый жгучий ветер взметывает космы снега с земли, бросает в ров. Но львица даже не шевелится. Снег скользит по ее впалым буроватым бокам, нарастает рядом сугробиками. - Неуж околела? - с жалостью спросил Фотинка Огария. Они стояли, наклонясь надо рвом. Львица очнулась от близкого человечьего голоса, простуженно кхакнула и приподняла морду, но, обессиленная, тут же вновь уронила ее на вытянутые лапы. - Пойдем! Все едино не .выручим, а глазети тошно, - потянул дружка за рукав Огарий и поежился. - Экий студень! Пасха на носу, а весной и не пахнет. Они побрели мимо Лобного места через Пожар к торговым рядам, туда, где, поджидая ездоков, толпились у своих упряжек извозчики. Вчера приятели были в Замоскворечье, разыскивали Ивана Колтовского: князь Пожарский наказывал ему о согласном выступлении. Там и задержались. Ночь провели среди тайно сошедшихся стрельцов в тесной и дымной посадской избе, слушали буйные речи, не сомкнули глаз. Вялые и сонные возвращались домой. Перешли реку у Кремля и порешили нанять на торгу извозчика, чтобы быстрее добраться до ожидающего вестей князя. И вот здесь, среди извозчиков, углядели конного латника. Он что-то сердито кричал и махал плетью. Извозчики же, будто не слыша, отворачивались от него к лошадям, безмолвно поправляли упряжь, рыхлили заиндевелое сено в санях. Ничего не добившись, латник развернул коня и, пришпорив его, помчал к Кремлю. Мерзлые комья так и полетели из-под копыт в стороны. Один из них угодил в Фотинку. - Фу ты, бес! - от неожиданности ругнулся детина и обратился к мужикам: Пошто он? - Пушки с Пожара к Водяным воротам свозити велит, дабы на стены тягать. Вишь, что удумали! Страшатся - сполох будет, вот и убирают пушки, ответил за всех высокий извозчик с огненно-рыжей лопатистой бородой. - Хватился поп попадьи, - с досадой шепнул Фотинке Огарий.- Наших оплошка, промешкали. В Белом городе токмо и поживилися, а и то всего пушчонку-другую со стен сволокли, окаянство! - Чую, не отвяжутся от нас ляхи, - накручивая на руку веревочные вожжи, сказал рыжебородому пожилой угрюмого вида возчик. - Увещатель-то наш за подмогой утек. Убратися бы нам отселя подобру-поздорову. - Стой покамест! - прикрикнул на него бородач. - Мало мы перед имя шапки ломаем да холопствуем! Те помыкати - а наш брат, ровно тля под сапогом, уж и слова праведного страшится. Будя! Пущай токмо посмеют понудить нас, язви их, телячьи головы!.. - Ишь расхрабрился, Сидор! - подскочил к нему ладный мужик в распахнутом зипуне и лихо примятом колпаке.- У них пушки, а у нас руки пусты. На Цветной неделе похотели мы подняться да осеклися. Узрели, како воинство супротив встало. Почитай, весь Кремль громыхал от доспехов. Шествие-то патриаршье от Успенья до Покрова сплошь ляшским железом ограждено было. А ты: "Пущай!" Фотинка с Огарйем тоже видели, каким унылым было это шествие. В мрачном молчании тянулся из Кремля на площадь сверкающий ризами суровый клир с иконами. За ним, опустив голову и ни на кого не глядя, ехал патриарх на мохнатом заморенном лошаке взамен отсутствующего осляти, которого по обычаю должен был вести под уздцы сам царь, а за неимением царя вел некий Андрей Гундоров. Следом тащились большие сани с поставленным на них голым деревом, увитым лентами и увешанным цветными шарами-яблоками, а в санях сидел и надрывными печальными голосишками пел ребячий хор. А уж потом пестрым скопом хмуро, как на заклание, шли бояре и князья, дьяки и торговые именитые гости. Нет, не вышло праздника под наставленными на людей пищалями, алебардами и копьями. Собравшийся у Покровского собора народ потоптался, пошептался, помаялся на стуже да и разошелся. Уже всяк прознал, что извещенные кем-то поляки подготовились к отпору. Лишь на Кулишах в Белом городе в этот день случилась драка со смертоубийством, но Гонсевский немедля пресек ее. - Муха обуха не страшится, - вступил в разговор с мужиками, словно и тут его за язык тянули, нетерпеливый Огарий. - Раз не посмели - другой отважимся. Удастся - квас, а не удастся - кислы щи. Не нам, а ляхам надобно таиться. Слыхали, каки рати к Москве двинулися? - Слыхать слыхали, а проку что - далеко они,- почесал в затылке пожилой возчик. - Близко, уж близко,- обнадежил Огарий. - Ну-ка, ну-ка, поведай, малой,- с живым любопытством, но и настороженно оглядел уродца молодцеватый мужик. Складно и красно умел говорить Огарий, да уж больно обликом не удался - не внушал веры поначалу. - Прокофий Ляпунов миновал уж Коломну, - бойко вел пересчет Огарий,- князь Василий Мосальский вышел из Мурома, а из Нижнего давно в пути князь Репнин. Из Суздаля поспешает Андрей Просовецкий, на нашей стороне он ныне. Заруцкий с Трубецким тож - из Тулы да Калуги наладилися. А из Вологды воевода Федор Капустин, а из Галича - Петр Мансуров, а из Ярославля с Костромой - Иван Волынский да Федор Волконский. Вся земля подымается, будет на Москве звону. - Ладно бы так, а не по-иному,- вздохнул кто-то - Пущай сунутся! - погрозил кулаком в сторону Кремля Сидор. - Не одни мы тут, постоит за себя Москва! - И вдруг он напрягся, сказал тихо и с растяжкой: - Эхма, сам пан ротмистр Казановский со свитою к нам жалует, держись заедино, робята. На извозчичью стоянку ретиво рысили несколько конных, за ними поспешали десятка два жолнеров. Осаженные кони взвились на дыбы прямо перед мужиками. Ротмистр, щекастый, длинноусый, с пышными перьями на шлеме, тужась и багровея лицом, закричал: - Зараз ту беньдже пожондэк!45 - Живо, живо к пушкам, скоты! А то жареного с пареным отведаете! по-своему перетолмачил ротмистра один из его спутников: видно, что русский, но в польских доспехах. - Мы тебе не скоты, мы вольные люди,- сурово глядя в ледяные рысьи глаза его, молвил Сидор. - На дыбу захотел, хам! - сразу рассвирепел польский потатчик. - Честь скотам оказываем, по-доброму просим, а они смуту чинить? - Что вам по-доброму, нам по-худому, - высказался лихой мужик в распахнутом зипуне. - Служишь панам и служи за пански объедки, а нас не трожь, сами с усами, неколебимо поставил на своем Сидор. Резко дернув коня и вырвав ногу из стремени, остервенелый всадник кованым сапогом ударил Сидора в лицо. Сидор покачнулся, но устоял. Кровь залила его лицо. - Ловко,- прохрипел он, выплюнув выбитый зуб. - Не бей по роже: себе дороже! - Наших бьют! - крик пронесся из края в край извоз чичьей стоянки, мгновенно достигнув торговых рядов. Отовсюду, словно в готовности дожидались этого клича и наконец дождались, бежали люди. Фотинка поспешно вывора чивал оглоблю из чьих-то саней. Глядя на него, стали вооружаться чем попало и другие. Смыкающейся грозной толпой пошли извозчики на чужеземцев. Медленно отступая, поляки выхватывали из ножен сабли. С лица ротмистра сходила краска, но он еще не поворотил коня. А сбоку на крайнего всадника уже обрушилась оглобля да с такой силой, что глубоко промяла шлем и разлетелась в щепки. Всадник замертво свалился с коня. - Пан Грушницки! Пан Грушницки! - завопили поляки, с отважной яростью бросившись на толпу... Закипела, заклокотала кровавая схватка. - Эй ты, "муха обуха не страшится"! - заметив позади толпы снующего Огария, позвал его Сидор. Он все еще оставался на месте, обтирая лицо полой зипуна. Озабоченный Огарий подбежал к нему. - Гляжу, мечешься ты, а с чего? Али трусишь, али дело у тебя тайное ждать не может? - стал допытываться приглядчивый извозчик. - Угадал, дело,- ответил Огарий, приподнимаясь на носки и стараясь углядеть в толпе Фотинку.- Дело всей Москвы касаемо. А мой удалец куды-то запропал, упустил яз его, он, отчаянный, в горячке про все запамятует. Но тут встрепанный Фотинка сам выметнулся из толпы, с налету кинулся выворачивать новую оглоблю. - Чу, шальной! - дернул его сзади за кушак Огарий. Фотинка резво обернулся к нему, заулыбался во весь рот. - Видал, скажи, видал, что я содеял? Во всю мочь трахнул - оглобля и разлетевшись! Во! Новую, вишь, надобно. - Дурья башка! - возопил Огарий.- Без нас же князь ничего не зачнет. Пошто мы посланы-то? - Дак я чо? Дак я ничо, - растерянно хлопал глазами детина. - А тута-то больно лиха драка! - Без вас управятся, народ-то все подваливат, - сказал догадливый Сидор. Куды вам ехать? У меня лошадь с краю, довезу. Из разбитых губ Сидора все еще сочилась кровь, нос был расплющен, под глазами - кровавые подтеки. Страшно было смотреть на него. - У Фили пили, да Филю и побили, - горько пошутил Огарий: без шуток он не мог обойтись.- Гони на Сретенку! Пробравшись через опрокинутые возки и сани, груды соломы, сброшенных попон и тулупов, обогнув сбившихся в кучу испуганных лошадей, подбадривая хлестким словцом набегающих от торговых рядов мужиков с кольями, Сидор вывел приятелей к своей коняге. Послушная лошадка бодро рванула с места, и сани полетели через Пожар вдоль памятных часовенок, поставленных на крови - на местах былых казней. И тут же один за другим набатно ударили московские колокола. Это был долгожданный знак для всех посадов и слобод. Начиналась большая сеча. Сердце у Фотинки екнуло. Обернувшись, он заметил, как из Фроловских ворот по мосту через ров сомкнутым строем повалила к торгу тяжелая немецкая конница.