На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На «Швейпроме» не было ни лесоповала, ни сельского хозяйства, ни тем более рудоносных шахт — этих классических лагерных общих работ. Здесь общими работами были какие-нибудь хозяйственные дела — переборка картофеля в овощехранилище, работа в прачечной, разгрузка или погрузка вагонов с каким-нибудь материалом, распиловка дров и т. п.
Нарядчик, сочувствовавший мне, как и все прочие, отправил меня в прачечную, полагая, что все же это работенка «блатная» и в тепле, учитывая, что на дворе еще зима — конец февраля — и холода еще лютые, особенно с ветрами.
Конечно, гладить простыни и наволочки (кое-как сложил, повозил утюгом — да и ладно, для своих сойдет!) — дело несложное и никакого умения не требует. Но утюг был тяжелый, чугунный, и с непривычки к концу дня я едва стояла на ногах. На улице трескучий мороз, а в прачечной клубился жаркий пар, и я обливалась потом с головы до ног. После такого денька — с 6 утра до 6 вечера — не очень-то побежишь в клуб на репетицию… Но что поделаешь?
Несколько дней я промучилась в прачечной, а кончилось это опять неожиданно. Обходя свою вотчину, Дудар заглянул в прачечную. Конечно, он тотчас меня узнал.
— На общие! — заорал он, тыча в меня пальцем, — на дрова!
Видимо, прачечная показалась ему недостаточно «общими»! Свита почтительно молчала, только нарядчик несмело пискнул:
— Слушаюсь, гражданин начальник!
На следующий день меня отправили «на дрова».
Километрах в двух-трех от «Швейпрома», на берегу Кеми, были накатаны огромные штабеля бревен, высотой с двухэтажный дом. Эти штабеля нужно было «раскатать» — то есть сбросить бревна вниз, а затем, положив на козла, распиливать их на дрова. Дело, конечно, тоже не хитрое. Но… во-первых, как я уже сказала, стояли морозы с обычными здесь пронзительными ледяными ветрами. Во-вторых, пилить практически было нечем. Несколько неточенных пил с поломанными зубьями на 20–30 человек едва пилили. И наконец, самое главное — пилить-то было не с кем! На штабеля выводили из изолятора самых отпетых уркаганок, которые вообще нигде и ничего не хотели делать. Свой срок они в основном отсиживали в изоляторах, так как никаких норм никогда и нигде не вырабатывали. Однако они умудрялись иметь хахалей и даже обзаводиться детьми.
Не желали они работать и здесь, мудро полагая, что все равно кроме своих штрафных 200 грамм ничего не заработают. Единственной их заботой было развести костер побольше, чтобы не замерзнуть совсем. Конвоиры не препятствовали — им ведь тоже было холодно!
Дни коротали, перекидываясь в картишки (которые всегда оказывались под рукой), рассказывая анекдоты или затевая между собой ссоры, а то и драки. Причинами всегда были любовные интриги. Были здесь и лесбийские парочки, которые нежно ворковали, целовались или ссорились…
Иногда кое-кто из уркаганок для развлечения залезал на штабель и с риском сломать себе шею начинал раскидывать бревна. К счастью, дни были еще короткие и с наступлением сумерек озябшие стрелки спешили увести нас в зону. Вернее, не в зону, а в изолятор, так как мы не давали никаких процентов и числились в штрафниках, в том числе и я.
Не представляю, чем отапливался «Швейпром» — фабрика, цехи, бараки, кухня? Только не нашими «дровами»! Должно быть, где-нибудь еще «на дровах» работали мужчины.
В изоляторе — небольшом бараке со сплошными нарами — тоже было тепло. Нравы здесь были не слишком строгие, хахали приходили на свидания к уркаганкам и приносили передачи. Мои товарищи тоже меня не забывали и, когда им удавалось вырваться из нашей зоны, приносили всевозможную еду. В общем, мы отнюдь не голодали на своих 200 граммах! А через несколько дней начальник КВЧ добился, чтобы меня из изолятора выпускали на репетиции. Получалось забавно! Не знаю, узнал ли об этом Дудар, но, видимо, он поостыл, одержав надо мной такую «полную» победу!
Во всяком случае, сидя в изоляторе «с выводом в клуб», я еще сыграла Ленку в «Шестерых любимых». Но сыграла плохо, так и не проникшись победоносным духом соцреализма, пронизавшим всю эту примитивную пьеску, заложившую фундамент будущей славы Арбузова.
И весь спектакль не блистал. Кремлев был староват для энтузиаста-комсомольца, а знаменитый монолог старушки-уборщицы о чудаке Фаусте, который захотел остановить мгновение и тут же помер, не слишком вдохновил наших зрителей. И, конечно, чувствовалась нехватка Федора Васильевича.
Уркаганки в изоляторе не только меня не обижали, а наоборот, угощали своими гостинцами, любили послушать какую-нибудь историю, на нарах уступали мне самое «лучшее» место. Если бы не холод на дворе, все было бы ничего.
На ногах у меня были валенки, ватные шаровары и теплый бушлат — в общем, я была одета теплее всех, но все равно было холодно, и особенно замерзали руки, пока кто-то из моих друзей не догадался сшить мне ватную муфту! Так я и отправлялась «на дрова», укутанная с носом в теплые платки, в шароварах и валенках, с ватной муфтой на груди. Выглядела (или «выглядывала», как говорила наша пани Гелена), вероятно, достаточно забавно.
Муфта, между прочим, была действительно теплая, уркаганки мне завидовали, но никому не приходило в голову отнять ее у меня — они меня «уважали» за театр и за Федора Васильевича. Я сама время от времени одалживала ее кому-нибудь погреть замерзшие руки.
В марте солнце стало немножко пригревать, и «жить стало лучше, жить стало веселей», как своевременно заметил наш «великий кормчий» — Иосиф Виссарионович.
Нас — человек десять из изолятора — вместо «дров» вдруг отрядили на… заготовку льда! Ведь в те времена еще никаких холодильников не существовало, тем более в лагерях, и льдом приходилось набивать погреба, и его не хватало даже на наше, такое недолгое, северное лето.
Но как бы то ни было, для нас это была приятная неожиданность! И правда, занятие это оказалось сравнительно интересным и веселым.
Нас выводили на реку, подальше от берега, и приставленные к нам десятники, расчертив на льду «план» и пробив полынью чуть ли не в метровом льду, обучали нас, как надо особой пилой вырезать глыбы льда, расширяя прорубь. Даже мои уркаганки заинтересовались — что из этого получится?
К сожалению, не получилось ничего.
Глыбы плавали в нашей, теперь уже довольно большой, проруби, но оказалось, что их еще надо вытащить наверх, на лед. Нам дали какие-то вилы с крючками на конце, показали, как надо подцепить глыбу и тащить ее наверх. И вот, когда, казалось, уж вот-вот вытащим — она непременно соскакивала с вил, плюхалась обратно в воду, обдавая нас всех фонтаном ледяных брызг! Хорошо еще, что никто из нас сам не угодил в прорубь!
День-два это веселило и занимало моих уркаганок — они с хохотом валились на спины, болтали в воздухе ногами и весело матерились. Но вскоре все это надоело. Да и мартовское солнышко было еще слишком беспомощно, чтобы подсушить намокшие наши телогрейки, а костра тут на реке развести было не из чего.
В конце концов, несмотря на понукания десятников, работа так и не начиналась. А «рабочие», чтобы не замерзать, бегали вокруг полыньи или затевали легкие потасовки. В конце концов, видя бесполезность траты времени и десятниками, и конвоирами, нас «охранявшими», «на лед» нас водить перестали.
Изредка «выгоняли» на погрузку какого-то кирпича, привезенного неизвестно зачем и брошенного у железной дороги. Там мы его грузили на платформы…
Никого это не вдохновляло, и все двигались как сонные мухи… Если бы не первое, едва еще заметное дыхание весны — то и вовсе бы перестали двигаться!.. Но со временем солнышко становилось ярче; с карнизов барачных крыш застучала первая капель и, наконец, повисли первые сосульки, сверкающие бриллиантовой радугой.
Не знаю, чем бы все это кончилось и как бы я избавилась от общих работ в обществе урок, которое в больших дозах переносить все же было трудно, несмотря на их доброжелательность ко мне, но в один прекрасный день меня снова вызвали на этап.
Куда отправляется этап — было неизвестно. «Параши» ходили самые противоречивые — от Колымы до Караганды!.. Но так как в числе предполагаемых лагерей называли и Онежское озеро с Медвежкой, сердце у меня екало — неужели опять моя «родная пересылочка»?! Вдруг увижу старых друзей?
В связи с чем этап — тоже было неизвестно. Отправляли еще несколько человек из «58-й» — всех с такими же «страшными» пунктами, как у меня, но в основном этап состоял из бытовичек, а заодно и уркаганок, от которых всегда в лагерях были рады избавиться при малейшей возможности.
Но почему этап? И довольно-таки большой? Кто его знает…
Как ни трудно жилось на Швейпроме, уезжать никто не хотел. Привыкли, обжились; у многих были и крепкие привязанности, и дружба, и любовь. У меня тоже оставались и тетя Оля, и Лайма Яновна, и другие друзья по театру, и трогательная в своей инфантильности Гелена Квятковская с ее великолепной игрой… Но больше всего меня огорчало, что отнимут письма Федора Васильевича — кто знает, сколько времени пройдет, пока он узнает мой новый адрес и пока я сама его узнаю!
