Дорогой мой человек - Юрий Герман

— Это в каком же городе? — спросил чей-то певучий тенорок.

— В городе, временно оккупированном войсками фашистов, — спокойно ответила Аглая Петровна, и чуть раскосые глаза ее твердо посмотрели на спрашивающего, твердо и немножко насмешливо — дескать, не спрашивай, юноша, чего не надо. И про приезд Дромадера она рассказала, и про массовые казни, и про то, как летят под откос поезда гитлеровцев.

— Значит, все едино, не придушить наш народишко? — спросил тот же голос, но сейчас он был исполнен восторженной радости. — Даже там, на той территории?

— Ни в коем случае, — произнесла Аглая и теперь уже ласково посмотрела на молоденького танкиста в тесной пижаме, который все пытался пробраться к ней поближе. — Нигде покорности фашисты не видят и не увидят никогда.

Стало вдруг душно; летчик Емельянов, оскальзываясь по паркету плохо подогнанным протезом, растворил окно. В апрельском, но еще морозном воздухе раздавались мирные звонки трамваев, сигналы автобусов, даже визг ребятишек, мчащихся на салазках с горы возле госпиталя, слышался здесь. Все задумались на короткое время, и в тишине Аглая Петровна попросила у кого-нибудь папироску. Десятки рук с коробками и портсигарами потянулись к ней. Володя удивился:

— Да ведь ты не куришь?

— И не курю, — подтвердила тетка. — Это так, для препровождения времени, как говорил дед Мефодий. — И похоже, очень похоже передразнила: Баловство!

Все молчали вокруг, только Москва спокойно дышала за окном.

— Вам бы доклад сделать о всем этом, — посоветовал скучный и всегда чем-то недовольный Сметанников из девятой палаты. — В конференц-зале для всего госпиталя.

Тетка ответила не сразу:

— Доклад — трудно. Я ведь не с чужих слов, самой досталось.

Твердые губы ее дрогнули, она крепко сжала Володино запястье и отвернулась. Устименко показал всем глазами, чтобы оставили их вдвоем. Теперь пришла очередь ему оглаживать Аглаю Петровну. Она молчала, только все вздрагивала и встряхивала маленькой своей гордой головой. Емельянов принес мензурку с валерьяновыми каплями, а погодя — кружку жидкого госпитального чаю. Аглая Петровна выпила и то и другое, усмехнулась и попросила, чтобы не судили ее строго, она ведь «псих» и лежит в нервном отделении. Впрочем, «накатывает» на нее редко, и направлена она сюда более «из чуткости», нежели но необходимости.

— Вам питаться надо без ограничений военного времени, — серьезно посоветовал летчик, — витамин "С", сало — первое дело от всех нервных болезней. Вон вы худенькая какая!

— Сало, конечно, прекрасная штука, — задумчиво ответила Аглая Петровна. — Замечательная.

Но было видно, что думает она о другом, и Емельянов, вдруг сконфузившись, ушел.

— Так-то, Вова, — тихо сказала тетка. — Огорчила я тебя…

— Не те слова, — ответил он.

— Да, слова не те. Те слова, милый мой, и не отыщешь. Одно я только знаю: вот отправили меня самолетом, почти насильно, на Большую землю, а здесь мне труднее, чем там, неизмеримо труднее. Понимаешь меня?

Володя кивнул.

— Там я хоть в самой малой, капельной мере, но способствую делу освобождения, прости за высокий стиль, а здесь я иждивенец войны…

— Ты-то?

— Я-то.

— Тогда кто же я?

Она быстро к нему повернулась. Он смотрел на нее яростно-несчастным взглядом, и она внезапно поняла, что все ею рассказанное он воспринял как упрек своему смирению перед болезнью, а последняя ее фраза об иждивенцах войны совершенно доконала его.

— Володька! — тревожно воскликнула она.

— Что, тетечка? — спокойно спросил он. И Аглая Петровна с нежностью и болью почувствовала, что спорить с ним и возражать ему бессмысленно, как бессмысленно было бы спорить с ней, очутись она на его месте, или с его покойным отцом — Афанасием Петровичем, доживи он до нынешнего дня. Все то, что она рассказала нынче, было для него не просто повествованием о страшных судьбах людей в фашистской оккупации, а обвинением его в бездействии, в сдаче на милость объективных обстоятельств, в том, что он так бешено ненавидел, — в вялости души.

— Володя, — опять сказала она. — Володечка, я же прежде, чем разбудила тебя, с твоими докторами разговаривала. Ты болен, тебе и думать нечего…

Он внимательно и немножко грустно на нее смотрел.

— Уж и думать нечего! — с усмешкой возразил он. — Болезнь моя, тетечка, пустяковая, сама по себе пройдет…

— Но доктора…

— А я сам, кстати, тетечка, доктор, и не такой уж дурной…

— Выбрось из башки своей глупой…

— Не выброшу! — спокойно пообещал он.

Аглая Петровна сердито пожала плечами.

— А Иван Дмитриевич? — неожиданно спросил он. — Разве я не мог тогда его вытащить?

— Как это вытащить?

— Возле военкомата я его встретил, — сказал Володя. — Впрочем, ты не знаешь…

«И не узнаю никогда, — печально подумала Аглая Петровна. — Разве этот фрукт расскажет? Ничего я теперь не узнаю — глупая женщина!»

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О всяком, — устало ответил он. — Кстати, тетечка, все эти размышления — чепуха. Вот Ганичев и Полунин размышляли насчет Жовтяка, а он в бургомистры вылез. Пакость это — размышления…

— Заносит тебя, мальчик, — с тихой улыбкой проговорила Аглая, — и круто заносит…

Сунув кисти рук в широкие рукава халата, она поднялась, Володя пошел провожать ее в третий корпус, где было нервное отделение. В госпитальном дворе было скользко и темно, в далеком небе над Москвой ярко горели звезды, оттуда доносился покойный звук истребителей, охраняющих столицу. Чтобы Аглая Петровна не упала, Володя крепко и бережно взял ее под руку, она вдруг, словно сама удивившись, призналась:

— Соскучилась я по тебе, дурачок.

— Ну да?

— А ты-то про меня хоть вспоминал?

— Конечно, — сказал Володя. — Разве тебя можно не вспоминать? Ты одна такая тетка на всем земном шаре.

И спросил быстро:

— От рыжей ничего не получала?

— Одно письмо вот теперь получила, после всех приключений, но только совсем старое, августовское еще. Вместе получила с твоими двумя. И от Родиона получила.

Володя молчал.

— Родион воюет, насколько я поняла, командует дивизионом, — сказала Аглая Петровна и подождала: ведь должен же он был спросить, что пишет Варвара. Но он не спрашивал. И Аглая добавила: — Жив-здоров Родион Мефодиевич.

У дверей третьего корпуса они остановились. Здесь неярко светила синяя лампочка.

— Вот тут мы и живем — психи, — морща губы, сказала Аглая Петровна. Живем и не работаем. Заходи в гости…

— Зайду, — пообещал он.

— Володька, ведь ты все еще ее любишь, — подняв к нему лицо, сказала Аглая Петровна. — Верно ведь, любишь?

— Ну? — неприязненно спросил он.

— Не нукай. И рано или поздно непременно на ней женишься. Так не мучай ни ее, ни себя. Отыщи и женись. Лучше раньше, чем позже…

— Самое времечко нынче женихаться, — с угрюмой усмешкой сказал Володя. — Отношения выяснять и женихаться.

— Мучитель дурацкий, — воскликнула тетка, и Володя понял, что она сердится. — Действительно, ригорист, как тебя раньше ругали. Пойми, не из сплошных выстрелов и атак состоит война. Ты же любишь ее, как же ты можешь так рассуждать…

— Ладно, — отрезал он, — чего там, тетечка, лишние слова говорить. Каждому свое. Я уж так устроен. Поправляйся и наведывайся, не чинись визитами…

— Ну, будь здоров, — вздохнула она.

Положила на его плечи легкие ладони, поднялась на носки и поцеловала в щеку. В это самое мгновение отворилась дверь третьего корпуса, и грузный человек в белом халате и в белой шапочке сурово осведомился:

— Больные, что за безобразие?

— Это мой племянник, — со смешком ответила Аглая. — Уже нельзя и племянника поцеловать, доктор?

Грузный в белом халате подошел ближе, быстро посветил в их лица лучом карманного фонарика и, уходя, буркнул:

— Не делайте из меня идиота! Марш по палатам!

— Ничего у тебя тетушка, — сказал Володе его сосед по кровати военный инженер Костюкевич, когда тот вернулся. — Значительное явление.

Володя повесил халат, съел свой винегрет, выпил простывший чай. Постников с острыми пиками усов, Постников, защищавший с пистолетом в руках своих больных, Постников, исстрелянный фашистскими пулями, непрестанно был перед его глазами. Постников Иван Дмитриевич, которого он не увез, не уговорил. Будь же проклят тот день, тот подлый день его, Володиной, жизни…

Покряхтывая чуть слышно, как от зубной, настырной боли, раскачиваясь, сидел он на кровати в полосатой пижаме, думая о себе беспощадно, добиваясь от самого себя ответа — почему не отыскал тогда Ганичева, почему не вывез его к Аглае Петровне любою ценой? И Огурцов — он тоже на его, Володиной, совести, если есть у него эта совесть, если имеет он право оперировать этим понятием. А Валентина-Алевтина? Не подумал навестить ее, забежать к ней на мгновение, ведь он бы был последним из этого мира! Брезговал? Кактусы не нравились? Додик не по нутру пришелся? А может быть, вы, товарищ Устименко, бомб тогда боялись, пулеметных обстрелов с их штурмовиков? Может быть, все эти ваши тогдашние рассуждения — одна только паршивая трусость и больше ничего?