Держатель знака - Елена Чудинова

— Я думаю, что больше нам говорить не о чем!

— Я тоже… так думаю! Если ты… — княжна не продолжила фразы, а замолчала, неожиданно прижав к горлу ладонь, и, словно перестав замечать перед собою Тутти, как будто ощупью найдя стоявшую рядом банкетку, села.

Упоение неожиданно нахлынувшей жестокостью прошло: Тутти стало не по себе. Сидящая на банкетке Лерик низко наклонилась вперед, почти упав головой на колени.

— Ты… что с тобой?!

— …Надо скорее домой… пока приступа нет, — с трудом проговорила Лерик, поднимая на Тутти до желтизны побледневшее лицо. — У меня… астма… вот… что я… знаю.

Когда Лерик нетвердой походкой вышла из подъезда и села в поджидающий ее экипаж, Тутти, сама не зная почему, постаралась заглушить в себе поднимающееся раскаяние. Весь вечер она провела за учебниками, со злостью вгрызаясь в задания на следующий день. Так или иначе, но показать Лерику, что она способна учиться не хуже, было необходимо. Злость оказалась подходящим рычагом, и Тутти, против обыкновения спеша утром в класс, уже заранее торжествовала победу — как нельзя более кстати: уже начинали выводиться итоговые оценки перед каникулами. Место Лерика оказалось пустым. Это вызвало у Тутти такую досаду, что она не сразу связала отсутствие княжны с тем, что произошло накануне, а только услышав разговор сидящих впереди нее девочек:

— Gagarine est absente aujourd'hui73, — шепнула соседке темноволосая Луиза Молье, вставляя в ручку другое перо.

— Elle est encore malade74, — ответила соседке Эли Ренар, голубоглазая и белокурая девочка с капризным выражением лица.

«Malade» 75 — это слово связалось вдруг для Тутти со вчерашней ссорой… «Malade» — из-за нее? Из-за этого, казалось, приносящего ей, Тутти, облегчение, ощущения выплескиваемой жестокости?

…После уроков Тутти пошла к начальнице просить разрешения навестить mademoiselle Гагарину.

29

Подходя к скрытому за решеткой довольно большого сада особняку Гагариных, Тутти почувствовала, что решимость начинает ее оставлять. Принятое решение по-прежнему оставалось единственно правильным, но эта правильность стала безжалостной: выполнить его представлялось уже почти невозможным. Мысль о заболевшей из-за нее Лерик казалась невыносимой, воспоминание о побледневшем до желтизны личике княжны и сломленно поникшей позе хрупкого тела обжигало сознанием вины… И все же переступить через свое самолюбие было невозможно. Княжна слишком походила на Тутти, и поэтому в том, чтобы уступить ей, Тутти чудилось унижение.

Готовая разреветься от злого отчаяния, Тутти опустилась на белую скамейку недалеко от ограды, от которой нельзя было уйти и которую нельзя было переступить.

— Quelque chose ne va pas, Mademoiselle76?

— Нет, ничего, — забывшись, ответила по-русски Тутти.

— Вот как, соотечественница?.. Не являетесь ли вы к тому же mademoiselle Баскаковой?

Тутти с изумлением подняла глаза: стоявший перед ней пепельно-светловолосый элегантный молодой человек лет шестнадцати был ей незнаком, но черты его лица кого-то напоминали.

— Да. Как Вы догадались?

— Это секрет, — со смехом ответил молодой человек, перебрасывая легкую трость из руки в руку. — Я — брат Леры Гагариной, с которой Вы учитесь в одном классе.

— Как она себя чувствует? — спросила Тутти, глядя на молодого князя несколько настороженно.

— Благодарю Вас, ничего. Ведь Вы, вероятно, хотели ее навестить?

— Я… да… не знаю…

— Пойдемте! — Гагарин приветливо улыбнулся Тутти. — Вы знаете, она будет очень рада Вас видеть.

30

Не бывавшая прежде у Леры Тутти, переступив порог гагаринского особняка, неожиданно почувствовала себя перенесенной из центра Парижа в дореволюционную Россию, даже — в Россию прошлого века По рассказам она уже знала, что этот особняк построен еще дедом Лерика. По свойству всех старых русских домов, некоторая обветшалость обстановки и придавала своеобразный уют внутреннему убранству дома. Узкие окна коридора были затенены разросшейся зеленью сада, широкая лестница с дубовыми перилами вела наверх, на второй этаж.

Поднявшись по лестнице и пройдя через комнату, представляющую из себя нечто среднее между классной и детской, с книгами в застекленном шкафу, с глобусом на подставке, с партой из светлого полированного дерева, но при этом — с большими куклами, сидящими в углу на диване с высокой спинкой: одна из кукол была одета гусаром, другая — паяцем в колпаке с бубенчиками, третья наряжена в пышное розовое платье. Другие игрушки, поменьше, тоже валялись на столе, в креслах и прочих не для игрушек предназначенных местах… Игрушек в комнате было очень много, была даже мальчишеская железная дорога. Тутти и Гагарин подошли к двери во вторую комнату.

— Лерик, к тебе можно? — негромко спросил Гагарин.

— Можно, — послышался из-за двери слабый голос княжны.

Комната, в которую они вошли, была спальней. Это была совсем взрослая спальня, нисколько не похожая на спальню двенадцатилетней девочки, с большой деревянной кроватью, большим старинным трюмо вдоль стены, с темной и строгой мебелью. Сейчас в ней царил беспорядок: дверь в ванную была не закрыта, в кресле валялась большая кислородная подушка с обернутым салфеткой краном, у изголовья стоял какой-то непонятный белый металлический штатив с укрепленной наверху стеклянной банкой с делениями на стенке и краном внизу: от банки тянулся резиновый провод, оканчивающийся иголкой. На трюмо и на столике теснились лекарства, на ковре у кровати зачем-то стоял белый эмалированный таз, на дне которого была налита розовая ароматическая вода, почти повсюду валялись носовые платки.

Лерик, на кровати которой лежала груда потрепанных книг, читала, сидя в подушках, посреди всего этого жутковатого для Тутти беспорядка. Когда Тутти и брат вошли, она не подняла глаз от страницы. Белая кружевная кофточка подчеркивала бледность ее осунувшегося лица Глаза казались на нем огромными из-за фиолетовых кругов. Светлые волосы выглядели потускневшими и грязными.

— Ты опять отослала сиделку? — недовольно произнес Гагарин. — Кто тебе разрешал это делать?

— Я не могу все время оставаться с чужим человеком, — ворчливо ответила княжна, не отрывая глаз от книги.

— А то, что тебе нельзя оставаться одной, ты, кажется, не понимаешь, противная девчонка? Дождешься того, что я вызову родителей из Лондона, пусть бросают все дела и разбираются с тобой сами… Стоите Вы после этого, mademoiselle, чтобы Вас навещали подруги?

— Какие подруги? — Лерик с удивлением подняла глаза и побледнела еще сильнее. — Тутти!

— Я отпросилась у madame Термье тебя навестить, — с трудом ворочая непослушным вдруг языком, выговорила Тутти. Еще недавно так терзавшие ее мысли о том, приходить ли первой к Лерику, испарились, будто их не было. Чтобы их не стало, довольно оказалось увидеть этот пугающий беспорядок в комнате, выступившие скулы на лице княжны, заметные даже под кружевом кофты ключицы. Теперь Тутти по-настоящему поняла то, что казалось ей прежде непонятным во всем облике княжны: это было знание физического страдания.

Физическое страдание Тутти доводилось видеть и прежде, но это было другое страдание, причина его всегда была проста и приходила извне — и чаще всего этой причиной был выстрел. Это же страдание таилось внутри княжны, как будто какая-то злая сила, слишком большая для этого хрупкого тела. Физически крепкая, Тутти с мистическим ужасом почувствовала болезнь Лерика как вселившегося в княжну злого духа

Не зная о мыслях Тутти, Лерик, казалось, не находила в своем состоянии ничего страшного.

— Как ты… себя чувствуешь?

— Хорошо. Только слабость — у меня всегда после приступа слабость. Ты садись, пожалуйста.

— Ладно, не стану вам мешать, юные девы.

— Конечно, не мешай.

— Милая особа моя сестра, не правда ли, mademoiselle Баскакова? «Конечно, не мешай» — в виде признательности за неусыпные мои братские заботы, — с этими словами молодой князь скрылся в дверях. Его непринужденная веселость, сначала шокировавшая Тутти в беспорядке этой комнаты, становилась ей понятна.

— Ты что, сразу все эти книги читаешь?

— Это детские. Я люблю пересматривать свои старые детские книги, когда болею, — улыбнулась Лерик, откладывая книгу, которая была у нее в руках. Серо-зеленая обложка показалась Тутти знакомой.

— Лагерлеф? Тебе нравится?

— Нет. Мне она и в детстве не нравилась — по-моему, так писать о Христе глупо.

— По-моему, тоже, — подхватила обрадованная легко завязывающимся разговором Тутти, — особенно эта история про глиняных птичек. Да и про пальму не умнее.

— Лучше всего тут история про рыцаря, который нес свечу от Гроба Господня. Когда и грабители нападают, а он не может сопротивляться, чтобы свеча не погасла, и все им отдает, помнишь?