Есенин. Русский поэт и хулиган - Людмила Поликовская

Тем не менее он лечится «вовсю». («Потому что чувствую, что лечиться надо».) И вроде бы идет на поправку. Известному поэту отвели отдельную палату. Навестивший Есенина в клинике писатель Олег Леонидов был поражен его желанием работать. Действительно, за 25 дней пребывания в больнице написано 7 стихотворений. Но тот же Леонидов замечает: «С навязчивостью говорил о смерти, об окружающих его больных, которые одержимы идеей самоубийства, о девушках, пытающихся повеситься на собственных косах, о тех, кто крадет лезвия «Жиллетт», чтобы вскрыть себе вены… И он сказал, что скоро умрет».

Софье Андреевне он запретил приходить в больницу — окончательно решил покончить с этим неудавшимся браком. Она подчинилась безропотно. («Сергей! Ты можешь быть совершенно спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».) Он решает начать новую жизнь. Уехать в Ленинград, там издавать журнал, жениться на простой и чистой девушке… Или махнуть за границу к Горькому… Или снова позвать Дункан?…Верил ли он сам во все это? Вряд ли.

Курс лечения был рассчитан на два месяца. Через 25 дней Есенин сбежал. И тут же запил — вглухую. Но планов своих не оставил. Напротив, делает все для их осуществления. Аннулирует все свои доверенности на получение денег и пытается получить их сам — где елико возможно. Увы, ничего из этого не получается — кассы, как назло, пусты. Договаривается о высылке денег и корректур в Ленинград.

«Видела его незадолго до смерти, — вспоминает Анна Изряднова. — Сказал, что пришел проститься. На мой вопрос: «Что? Почему?» — говорит: «Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». Просил не баловать, беречь сына».

В день смерти Есенина Вс. Рождественский напишет В. Мануйлову (это письмо несколько отличается от мемуаров, опубликованных позднее, и потому представляется нам более достоверным): «Есенина я видел пять недель назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутноголубые глаза, неестественная бледность припухшего, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных, космами висевших из-под широкополой шляпы волос. Но я не думал, что так скоро».

За несколько часов до отъезда Есенин почему-то исповедывается перед А. Тарасовым-Родионовым, писателем, с которым никогда не был близок. Вино развязало язычок? Или чувствует, что никогда больше с ним не увидится? (Так иногда рассказывают о своей жизни случайному попутчику в вагоне.) Все рассказал: и про то, как он любил Дункан и не любил Толстую. И какие сволочи писатели (только о Вс. Иванове отозвался хорошо), и издатели (по его словам получается, что фактически он, а не А. Воронский издавал «Красную новь»), и редакторы (даже А. Берзинь назвал представительницей древнейшей профессии). И какие плохие у него родители и сестра Катя («Я для них дойная коровенка»). И про то, что у него нет друзей. И как уважает он Ленина и Троцкого… И что он опоздал родиться.

Но сквозь эти пьяные излияния пробивается истина: «Искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? […] искусство-то я ни на что и ни на кого не променяю… Вся моя жизнь — это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие […] считают самым ценным в жизни. Но никто этого не понимает. Все хотят, чтобы мы были прилизанными, причесанными паиньками».

И он едет в Ленинград. Зачем? Конечно, не за тем, чтобы повеситься. Для этого сгодилась бы любая подмосковная осина. «Не-ет! — прокричал он с какой-то вымученной злобой. — Не-ет. Я работаю и буду работать, и у меня еще хватит сил показать себя. Я много пишу и еще много надо писать. Я не выдохся. Я еще постою». В Ленинград он собирается «совсем, навсегда». И первым делом закончить поэму «Пармен Крямин» (ни одной строчки до нас не дошло) и начать писать прозу.

Пьяному море по колено.

Уезжая, он случайно на вокзале встретил Сахарова. Испугался и сделал вид, что не заметил. Очевидно, подумал, что Сахаров специально следил за ним. А он явно не хотел, чтобы знали, куда он едет. Кто не должен был знать? Толстая или кто-то другой?

24 декабря Есенин — в Ленинграде. Не застав дома В. Эрлиха, он оставляет у него вещи и отправляется в гостиницу «Англетер». Убедившись, что там проживает его старый приятель Устинов, снимает номер. Он трезв и охотно делится с друзьями своими планами (пришли и жена Устинова, и Эрлих, и ленинградский журналист Ушаков, проживавший тут же в «Англетере»). В Ленинград он переехал насовсем (предлагает Устиновым вместе снимать квартиру). Он будет, как Некрасов, издавать журнал, много работать, пить перестанет. Днем вместе с женой Устинова они едут по магазинам — закупать продукты к праздничному столу (купили гуся). Спиртное не продавалось. Вечером снова собираются в номере Есенина. Привезли сюда его вещи. Идет обычный литераторский треп: о письмах Пушкина, Анатоле Франсе, Ходасевиче… Эрлих остался у него ночевать. Легли поздно, но проснулся Есенин в шесть утра (бессонница). Часов до девяти валялись и смотрели рассвет. Есенин напевал строчки из своей «Исповеди хулигана» («Синий свет, свет такой синий! / В эту синь даже умереть не жаль.»)

Есенин захотел поехать к Клюеву. Точного адреса приятели не знали, но тем не менее разыскали. Есенин, видимо, не в плохом настроении, во всяком случае, у него хватает душевных сил на озорство: «не со зла» подшучивает он над бывшим учителем. Зная его истовую религиозность, просит разрешения закурить от лампадки. («Что ты, Сереженька! Как можно!») А когда Клюев выходит из комнаты, гасит лампадку. («Молчи! Он не заметит.») Клюев действительно не заметил. Сказал ему об этом Есенин уже в гостинице и попросил прощения. Вечером Есенин читал стихи и спросил Клюева, нравится ли они ему. Тот ответил: «Я думаю, Сереженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России». Есенин помрачнел.

Когда почти все ушли и Есенин остался наедине с Эрлихом, его опять потянуло на исповедь: «Ты понимаешь? Если бы я был белогвардеец, мне было бы легче! То, что я здесь, — это не случайно. Я здесь — потому что я должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал. Да там и понимать-то, в сущности, нечего! Подлость — вещь простая. А вот здесь… Я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания». («С того и мучаюсь, что не пойму, / Куда несет нас рок событий».)

26 декабря настроение Есенина меняется. Явно к худшему. Он показывает Эрлиху свою руку, поврежденную, еще когда он упал с лошади, старается пошевелить пальцами: получается плохо.(«Еле-еле ходят. […] Говорят — лет пять-шесть прослужит рука, а потом… пропала моя белая рученька… А, впрочем, шут с ней! Снявши голову… как люди говорят-то».)