Чорная тайна Есенина - Алексей Крученых

Алексей Елисеевич Крученых

Чорная тайна Есенина

Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа.

Чорная тайна Есенина

Замечено, что к каждому более или менее значительному писателю прицепляется обычно какое-нибудь ходячее меткое определение сущности его творчества, каковое определение в литературном «паспорте» писателя является как бы его званием. К Чехову быстро прилепилось: «певец сумерек». А вот относительно Есенина до сих пор решить не могут, что он собственно такое: «певец деревни», «поэт Москвы Кабацкой», то ли — «певец Руси уходящей», и сколько еще этикеток приклеивают к Есенину. И все это в некоторой мере верно, но — верно не до конца. Кажется, только одно определение полно и непререкаемо останется за ним: Есенин — поэт безнадежности и самоубийства.

С самых юных лет, с самых ранних стихов и до трагической смерти поэта — во всех его произведениях чорной нитью проходит мотив безвыходного отчаяния.

Недостаток места не позволяет нам выписать все соответствующие строки и строфы (Мы проследим только «Избранные стихи»[1], «Березовый ситец» и «Москву Кабацкую»:

…теперь вся в крови душа…Я одну мечту, скрывая, нежу,Что я сердцем чист.Но и я кого-нибудь зарежуПод осенний свист.

«Чистоты сердечной» не удержал. В убийство или самоубийство, так или иначе — чорная гибель.

Далее идут чрезвычайно примечательные строки:

Ведь не осталось ничегоКак только желтый тлен и сырость……И меня по ветряному свею,По тому ль песку,Поведут с веревкою на шееПолюбить тоску.

Полюбить тоску. Есенин, как поэт, именно полюбил тоску и безнадежность. Раз появившись в его стихах, эта тема развилась, окрепла, овладела всем творчеством поэта и, наконец, им самим. И отказаться от нее он уже не может. Она чем то прельстительна для пего; он ее, сам не всегда это сознавая, — любит.

Мир Есенину кажется неприветливым и чужим. Смерть — блаженный исход «к неведомым пределам» —

…Устал я жить в родном краю……Языком залижет непогода  Прожитой мой путь……И я уйду к неведомым пределам,Душой бунтующей навеки присмирев…

С каждым годом, с каждым стихотворением, все темнее и неприятнее жизнь, все страшнее неизвестный преследователь:

И друг любимый на меняНаточит нож за голенище,

Чорный враг — кажется Есенину — подстерегает поэта на каждом перекрестке его пути. И поэтому — что жизнь? Она не нужна и призрачна, хотя бы потому, что она более призрачна, чем тоска и отчаяние; вся жизнь — как дым.

Все пройдет, как с белых яблонь дым……Все мы, все мы в этом мире тленны…  …глупое счастье.

Радость жизни для Есенина — «дым». Поэтому смерть, гибель кажутся ему единственной реальностью.

И я, я самНе молодой, не старый,Для времени навозом обречен.

Это — приговор самому себе. Этот приговор был бы несправедлив, если бы Есенин крепко и по-настоящему пожелал другого. Но этого сделать он не смог.

Он не сумел разглядеть той жизни, которая могла бы повести его по другому пути. А та жизнь, которую он видел, жизнь Москвы Кабацкой, жизнь в беспросветном разгуле — всякому, не только Есенину, показалась бы «дымом» и «тленом» — «ржавой мретью», как пишет Есенин в одном «кабацком» стихотворении:

Нет, уж лучше мне не смотреть,Чтобы вдруг не увидеть хужева.Я на всю эту ржавую мретьБуду турить глаза и суживать.

И вот, щуря и суживая глаза, Есенин увидел только «продрогший фонарь», на котором в «стужу и дрожь» можно повеситься.

На московских изогнутых улицахУмереть, знать, судил мне бог…

Необходимо отметить, что самый образ чорной могилы, темноты, появился в стихах Есенина задолго до написания поэмы «Чорный человек»,

Перед нами, например, сборник стихов Есенина «Березовый ситец». Достаточно просмотреть внимательно весь сборник, чтобы почти на каждой странице наткнуться на образы, из которых впоследствии должен вырасти Чорный человек.

Бродит чорная жуть по холмам,Злобу вора струит наш сад…

Чорная жуть — это тот первородный хаос, который в последующих стихах постепенно примет форму и вид Чорного человека, обличителя и преследователя. Недаром же, после «Чорной жути» сейчас же идет двустишие, выражающее самоосуждение, самобичевание.

Только сам я разбойник и хамИ по крови степной конокрад.

Тема смерти, как и тема самобичевания, живет в стихах Есенина давно. Чорный человек, читающий «мерзкую книгу» книгу над поэтом,

Как над усопшим монах,

еще не появился. Но в «Береговом ситце» читаем:

Каждый сноп лежит, как желтый труп.На телегах, как на катафалке,Их везут в могильный склеп — овин.Словно дьякон, на кобылу гаркнув,Чтит возница погребальный чин.

И все кругом рисуется поэту в мрачных кладбищенских образах:

Словно хочет кого придушитьРуками крестов погост…

Все природа хмурится и почернела:

Вечер черные брови насопил.Чьи то кони стоят у двора.Не вчера ли я молодость пропил.Разлюбил ли тебя не вчера?

(«Москва Кабацкая», Ленинград, 1924 г.).

(Кстати, в беседе со мной Есенин подтвердил, что надо читать «насопил», а не «насупил», как ошибочно напечатано в издании «Круга»). И вслед за этими «чорными» строчками такое нервическое всхлипывание:

Не храпи, запоздалая тройка.Наша жизнь пропаслась без следа.Может, завтра больничная койкаУпокоит меня навсегда.

Э. Крепелин[2] замечает о настроении больных Корсаковским психозом (сильная степень алкогольного психоза):

«Настроение у больных вначале бывает в большинстве случаев тревожное, позднее становится довольно безразличным, тупым, временами подозрительным и раздраженным…