Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России - Кристин Воробец

При должном руководстве, сместившем бы фокус с суеверий и других иррациональных верований, коллективное сознание народа России, по мнению Бехтерева, могло быть вовлечено в прогрессивную деятельность. Просвещенные личности, а именно объединившие усилия революционеры и психиатры, могли бы привести народ к лучшему будущему. Обозначая эпитетом «темный» не народные массы, а мир в целом, Бехтерев как бы напоминает своим коллегам-психиатрам в 1909 году

о вашем долге распространять лучи духовного света в наше темное царство. Только дружным содействием всех сил страны горизонты окутывающего нас со всех сторон мрака будут просветляться. И будем надеяться, что мы еще дождемся лучших дней для нашей несчастной родины[629].

Здесь подразумевается, что все то, что российские психиатры определяли как рост морального вырождения через алкоголизм, проституцию, гомосексуальность, венерические болезни и преступность, было обусловлено не социальными, а политическими факторами. В этом отношении Бехтерев симпатизировал российским социалистам, и не удивительно, что он приветствовал большевистскую революцию.

Многие психиатры хорошо принимали радикальные взгляды Бехтерева, выраженные в его публикациях и выступлениях на профессиональных собраниях. Некоторые были активно вовлечены в левую политическую активность в 1905 году, а многие другие были потрясены последовавшими за революционными выступлениями репрессиями. В бурные революционные дни сотрудники психиатрических лечебниц и больниц Москвы, Петербурга, Харькова, Нижнего Новгорода, Воронежа и Казани прятали нелегальную литературу и оружие, проводили политические собрания. Однако в этих же учреждениях койки занимали политические заключенные, которых посчитало патологически ненормальными правительство, а не психиатры. После революции 1905 года многие психиатры, в том числе Владимир Яковенко, лишились должностей в государственных учреждениях[630].

Другие либеральные психиатры соглашались с Бехтеревым, приветствуя революцию 1905 года как массовое явление, имевшее положительные результаты. Однако, будучи клиническими психиатрами, они, как правило, смотрели на дело более узко. Их интересовало влияние революции на психические расстройства и проверка теорий их зарубежных коллег – немецкого психиатра Вильгельма Гризингера и французского психиатра Жана-Этьена Эскироля – о том, что революционные события не вызывают роста психических заболеваний[631]. Обследуя людей, чьи психические заболевания начались во время революционных событий, психиатр Н. Скляр утверждал, что все их болезни подпадают под обычные категории, доказывая, что политического психоза не существует[632]. Некоторые психиатры, такие как И. С. Герман, Ф. Х. Гадзяцкий и А. Н. Бернштейн, сходились во мнении, что люди, испытывающие нервные и психические проблемы во время политических потрясений, заранее имели предрасположенность к таким проблемам в силу неустойчивости психики[633]. Занимали эти люди активную или пассивную позицию в революционных событиях, оставалось вопросом открытым, но, по мнению специалистов, они могли сохранить здоровье в нормальных нетравматических условиях. В противовес подобным интерпретациям Владимир Яковенко выступал за категоризацию поведения как зеркала политических крайностей современного общества, отмечая, что «к здоровым новаторским течениям в обществе чаще всего присоединяются неврастеники, истерики и вообще неуравновешенные, к консервативному же течению обыкновенно примыкают врожденно-слабоумные, с старческим слабоумием, эпилептики и дегенераты с дефектами нравственного или полового чувства», часто принимавшие участие в карательных военных экспедициях против различных групп общества[634].

В ответ на возвышенные высказывания своих либеральных коллег консерваторы пренебрежительно отзывались о революции как о признаке массовой социальной патологии. Судебный психиатр В. Ф. Чиж обиделся на заявления Яковенко о том, что орудиями режима являются безнадежно невменяемые элементы общества, указав на психопатию, слабоумие, хроническую паранойю, эпилепсию и дегенеративные формы психических заболеваний у революционеров[635]. Разделяя мнение своих либеральных коллег о том, что предрасположенность к психическим заболеваниям делает людей более склонными к болезни во время травмирующих революционных событий, С. О. Ярошевский в целом видел предрасположенность народных масс к нервно-психическим заболеваниям и рассматривал революцию как провоцирующую «проявления атавизма», напоминающие о диких предках современных людей. Таким образом он доводил размышления Якобия о расе и примитивности крестьянской культуры до логического завершения. Якобий был бы потрясен. Ярошевский не разделял мнения Бехтерева о революции как о психической эпидемии:

Разнообразие описанных форм [душевных болезней], начиная от сравнительно легких форм истерии и заканчивая глубоким галлюцинаторным и маниакальным помешательством, хотя и происшедших от одной общей причины, показывают, что мы имели дело не с психической эпидемией, а с массовым заболеванием нестойких в нервнопсихическом отношении элементов, выведенных из равновесия одной общей причиной – политическими событиями[636].

Стараясь задним числом сформировать более взвешенное мнение о революционном периоде и его участниках по обе стороны политического водораздела, в 1907 году А. Н. Бернштейн связал 177 клинических случаев душевных болезней за 1905–1906 годы в Москве с той ролью, которую играло внушение у лиц, уже страдавших депрессией и паранойей. Бернштейн утверждал, что на ранних стадиях безумия люди цепляются за популярные идеи своего времени, и это характерно не только для революционного периода, но и для любого времени. Идеи, распространяемые через прессу, копеечное чтиво, литературные и научные труды,

и граммофон и беспроволочный телеграф, и бурские и японские полководцы, и саровский и черниговский чудотворцы, и еврейские и армянские погромы, и политические убийства и экспроприации прежде всего прокладывали себе путь в круг бредовых интересов… «Забастовщики», «казаки», «семеновцы», «социал-демократы» и «черносотенцы» явились только новыми персонажами в рядах преследователей и возбудителей страха, и играли совершенно те же роли, какие до них исполнялись неквалифицированными шпионами, инородцами, жуликами.

Причем подобные идеи фикс наблюдались как у постоянных пациентов лечебниц, так и у тех, кто впервые оказывался на пороге клиники[637]. Возвращаясь к бехтеревской идее о роли внушения, Бернштейн связал женщин, становившихся кликушами, наслушавшись историй о чудесах, происходящих у могил Серафима Саровского и Феодосия Черниговского, с душевнобольными людьми в период травмирующих событий 1905–1907 годов.

Выводы

Политические воззрения психиатров, с одной стороны, кажутся далекими от темы кликушества в русской деревне, но с другой – напоминают историкам о беспокойстве, охватившем на рубеже XIX–ХХ веков представителей всех классов российского общества. Кликуши и эпидемии одержимости были реальностью, а не выдумками психиатров, надеявшихся оправдать свое существование. Однако, попав в ловушку собственной профессиональной неуверенности и убежденности в том, что Россию должен спасти научный рационализм, они клеймили кликушество как девиантное женское поведение, неприемлемое в модернизирующемся обществе. Подобно тому, как для образованного общества бродячим призраком стало хулиганство как пример мужского девиантного поведения неуправляемых юношей и крестьян-отходников, для