Деревянный Меч - Элеонора Раткевич

– Тогда иди… или нет, я сам тебя провожу, – нетерпеливо сказал Наоки. – Пойдем.

Теперь уже не было никаких сомнений, кто за кем следует. Наоки шел так быстро, словно его пинками подгоняли; Кенет за ним едва поспевал.

– Вон там, за углом, постоялый двор, – объявил наконец Наоки. – Называется “Перламутровая шкатулка”. Название лучше, чем он сам, но рядом с портом ничего иного и не бывает. Жить там долго не стоит, но заночевать можно. Утром я за тобой зайду, поищем, где можно устроиться получше.

Он говорил все, чего требовал от него долг вежливости и благодарности, но мысли его витали где-то совсем далеко. Кенет прекрасно понимал где и не обиделся рассеянному тону, так не соответствующему словам.

– Теперь я и сам дорогу найду, – улыбнулся Кенет, – так что тебе и впрямь не стоит задерживаться. До завтра.

Наоки навряд ли различил в темноте его прощальную улыбку. Едва заслышав, что задерживаться не стоит, он коротко поклонился Кенету, повернулся и широким быстрым шагом направился прочь. Кенет поглядел ему вслед, еще раз улыбнулся, вздохнул и на гудящих от усталости ногах побрел разыскивать “Перламутровую шкатулку”.

А Наоки совсем не ощущал усталости. Он даже и не заметил, как очутился на набережной. Свободную лодку в такой час найти трудновато: самое время для поздней прогулки по реке в приятной компании. Кругом так и снуют лодки, полные желающих полюбоваться лунным светом. Все же Наоки углядел невдалеке две или три лодочки настолько неказистые, что никто не решился их нанять. Они мерно покачивались на черной ночной воде. Лодочники дремали, не выпуская весла из рук. Наоки спрыгнул в ближайшую лодку. Лодка сильно накренилась; лодочник заорал и уже потом проснулся.

– Куда изволите, господин воин? – заунывным спросонья голосом осведомился он.

– Во Внутренний Город, – ответил Наоки, пытаясь устроиться поудобнее.

С лодочника мигом слетели остатки сна.

– Так это же вверх по течению! – воскликнул он.

– Плачу вдвое, – сквозь зубы пообещал Наоки.

– И что бы вам не сесть на паром, господин воин, – закряхтел лодочник, выгребая против течения.

– Парома еще ждать и ждать, – еле сдерживаясь, ответил Наоки. – Я тороплюсь.

То ли лодочник туго соображал спросонья, то ли от рождения, но и до него дошло: молодой господин воин не только торопится, но и очень сердится. Он почел за благо замолчать и принялся грести с удвоенной силой.

Едва лишь лодка успела приблизиться к берегу, Наоки вскочил, едва не перевернув лодку, швырнул лодочнику деньги, даже не дав себе труда их пересчитать, и выпрыгнул из лодки на берег, не дожидаясь, пока она причалит.

– А, чтоб тебя! – в сердцах воскликнул лодочник, пытаясь вычерпать воду, не выплеснув в реку вместе с водой и свой заработок. Когда он нашел все монеты до последней, оказалось, что плата превосходит вдвое не только обычную, но и обещанную поначалу сердитым воином. Запрятав неожиданную прибыль за пазуху, лодочник сменил гнев на милость совершенно и долго еще впоследствии искренне похвалялся тонким благородством манер и приятностью обхождения своего щедрого торопливого пассажира.

Наоки же забыл о лодочнике, едва ступив на берег. Он шел в дом, где не был вот уже более двенадцати лет, – и не испытывал ни радости, ни сожаления. Он и сам не мог понять, что он сейчас чувствует и чувствует ли вообще. Одно он знал твердо: он заставит себя выслушать, даже если ему для этого придется разнести весь дом на щебенку.

Впрочем, особого труда это бы не составило. Фамильная резиденция производила гнетущее впечатление. Очевидно, дом не подновляли с самого дня смерти Тайин. Обветшание коснулось всего: между цветными плитками дорожек пробивался мох, сад заглох, в окружавшей сад кованой решетке добрая половина прутьев проржавела и выломилась, что и дало Наоки возможность забраться в сад, минуя ворота. Одна только семейная усыпальница сахарно мерцала лунной мраморной белизной.

При виде столь энергичного траура Наоки выругался вполголоса. Кому это нужно? Тайин так любила гулять в саду, разглядывать диковинные заморские цветы. Вид запущенного, одичавшего сада доставил бы ей искреннее горе. Неужели хотя бы в память о ней отец не мог распорядиться расчистить сад? Да нет, где там. Он никогда не понимал таких вещей.

Впрочем, нет худа без добра. Увидев, что сорная трава вымахала с него ростом, Наоки сразу понял, что искать отца в доме бессмысленно. Уж если по прошествии двенадцати лет он все еще так буйно, напоказ, горюет, то молва правду гласит, и находится отец сейчас в усыпальнице.

Пробираясь в усыпальницу, Наоки дважды споткнулся в темноте и больно ушиб колено. Дорогу он помнил хорошо, но упустил из виду, что обломанных ветром сучьев и всякого прочего хлама за двенадцать лет в высокой траве накопилось более чем достаточно.

Внезапно узкая полоска света очертила дверь усыпальницы.

“Так, – сказал себе Наоки. – Меня услышали”.

Дверь отворилась, и свет упал на траву у самых ног Наоки, не достигая его лишь самую малость.

– Кто здесь? – услышал Наоки голос отца. – Кто посмел?!

“А он изрядно постарел за эти годы”, – отрешенно подумал Наоки.

– Кто… – снова начал отец и осекся. Наоки молча ступил из темноты в полосу света, слегка жмурясь, но глаз не отводя и ладонью не закрываясь.

Молчание было недолгим. Наоки покинул дом семилетним мальчиком, а теперь перед отцом стоял юный воин, но ошибиться отец не мог. Семейное сходство черт проступало разительно.

– Ты! – надтреснутым фальцетом произнес отец. – Что тебе здесь нужно? Убирайся! Ступай прочь, собака! Иди вылизывай двор казармы!

– Я пришел, чтобы поговорить, – медленно и гневно произнес Наоки. – И вам придется меня выслушать. Иначе я не уйду, хоть бы вы весь дом кликнули на подмогу.

– Нам не о чем говорить, – отрезал отец.

– Один знающий человек сказал мне, – продолжал Наоки, не обращая внимания на отца, – что Тайин, возможно, еще жива…

Ему пришлось прерваться: отец придушенно охнул и медленно осел на ступени усыпальницы.

Доводы Кенета убедили Наоки, но не его отца – чего, впрочем, и следовало ожидать. Наоки был не совсем справедлив, честя в душе отца за траур напоказ. За минувшие двенадцать лет отец настолько свыкся со своим горем, что оно поначалу сделалось как бы частью его самого, а потом и большей его частью. Отними у старика его скорбь – и много ли от него останется? Отец так сопротивлялся убеждению, словно Наоки норовил вырвать у него сердце из груди.

Под утро охрипший Наоки кликнул слугу, велел принести бумагу и кисть и быстро написал два письма. В первом он просил у Кенета прощения, что не зайдет за ним утром, как обещал вчера, и рекомендовал всецело располагать своим посланцем, который и поможет ему найти более подобающее жилье. Второе было прошением о недельном отпуске на имя массаоны Рокая. Отправив оба письма со слугами, Наоки вновь принялся убеждать отца.