Героин - Михаил Маковецкий

— Саранча, ваша наивность меня умиляет. Все своих продают, если хорошо прижать. Без исключения. Могут издавать при этом низкий, протяжный стон, но продают. Пятый класс, вторая четверть воровских университетов. Один из братанов в цыганском поселке решил пососать одновременно двух маток: Олигарха и Гизеллу. Я попытался объяснить ему, что это не по понятиям, но он меня не понял. Я пообещал пожаловался на него доброй старой Гизелле. Тут, на конец, братан вспомнил, насколько легко Рамадановская-Рюмина переходит к обследованию пульсирующего сгустка мускулов между ногами виновного. От этих воспоминаний у него сразу невольно поджались пальцы на ногах, и из всех дырок полилась информация. Вот и все, собственно говоря. Как говорится: «Кощей Бессмертный хранил свою смерть в одном из двух яиц, пытаясь сбить с толку Иванушку». Но у пожилого следователя такие финты не проходят. Еще в далекой молодости, когда я только в органы пришел… Господи, Антонина, ты меня на старости лет заикой сделаешь! Скажу тебе по секрету, что строгий костюм предполагает юбку минимум сантиметров на двадцать длиннее. А грудь у тебя размер четвертый, как я посмотрю?

— Третьи. Это просто бюстгальтер такой.

— Ты уверена, что на тебе бюстгальтер? Я, к примеру, всю грудь вижу, а вот бюстгальтера не вижу.

— Не приставайте, пожилой следователь. Сегодня все равно у Саранчи нет приема посетителей, откуда я знала, что вы придете? А Саранча на меня за это не обижается.

— Антонина, в русской культуре женские гениталии принято заворачивать во все, что угодно, от шелка до трико или от кожи до кружев, а не выставлять их напоказ. И груди, тем более такой величины, напоказ вставлять тоже не принято. Прямо обольщение слонов какое-то. Антонина, ты же учительница, в конце концов, в школе работала. И перестань ты улыбаться, как тебе не стыдно!

— «Обольщение слонов» — не хилое действо! Тоня, действительно, одень хоть что-нибудь и накрой на стол. Пожилой следователь давно нас визитами не баловал.

— Вы знаете, Саранча, пока ваша хулиганка не здесь, я у вас хотел спросить вот что…

— Вы знаете, пожилой следователь, мне моя Тоня нравиться такой, какой она есть. Ее в жизни били и в прямом, и в переносном смысле более чем достаточно. В сущности, ей психику поломали. Иногда от страха из-за какого-нибудь пустяка у нее даже руки дрожать начинают. Я прошу вас не обижать ее лишний раз.

— Перестаньте, Саранча. Я еще ее мать помню, когда из-за той каждую субботу на танцплощадке дрались. А той уже маленькая Тонька за юбку держалась. Тоня меня не боится и на меня не обижается.

— Тоня мне рассказывала, что когда-то у ее матери с вами роман был, и что вы даже ее с зоны вытащили. Но все равно, прошу вас быть с Тоней помягче.

— Да, было дело. Она уже в лагере была, а я пришел с нее показания снимать, не помню уже, по какому делу. Ее в кабинет привели, я на нее посмотрел, и сразу понял, что на все пойду, чтобы ее заполучить. Так что это в них наследственное.

— А почему вы расстались?

— Она меня выгнала. Не знаю почему. Сам бы я от нее никогда не ушел. Сейчас Антонину полуголую увидел, ее мать молодая как перед глазами встала. Потому и разнервничался. Она, в смысле Тонька, это тоже поняла.

— Такое только у вас, у русских, могло быть. Если Тоня захочет от меня уйти, я ее в клетку посажу. А ее дочь в другую, чтобы матери спокойнее было в клетке сидеть. Что значит — захотела и выгнала? Она женщина, моя собственность, самое дорогое, что у меня есть. Что значит, взять и уйти? Или выгнать?

— Саранча, да вы настоящий мусульманин, как я посмотрю, хоть и мать у вас русская. Но оставим эту тему. Я вот что у вас хотел спросить. А почему, собственно говоря, вы, я имею в виду ваш организацию, не торгует наркотиками в России? И почему вы так искренне радуетесь, когда мы арестовываем наркоторговцев в Скове. Радуетесь неудачам конкурентов? Какие конкуренты вам цыганская бригада? Личная неприязнь к Олигарху? Плевать вы хотели на Олигарха, да и договориться с ним вы можете при желании. Тем более что цыганская бригада последнее время работала на Челюсть, а не Олигарха, а с Челюстью вы, вроде бы, семьями дружите. Так в чем же дело?

— Мне можно послушать? Или снова будешь рассказывать, как мою доченьку в клетку посадишь?

— Тоня, подслушивать стыдно.

— И это мне мент позорный говорит? Хотите, гражданин пожилой следователь, я расскажу, за что вас моя мать выгнала? И вообще, как дело было?

— Да что ты знаешь то? Тебе сколько лет тогда было? А впрочем…

— Значит, дело так было. Моя мать никогда не была на зоне, вранье это. Но сесть она должна была. Железно. Ее поймали с поличным, когда выносила комбикорма с фермы. Давали тогда за это три года. На допрос ее привели к тому, кто потом стал пожилым следователем. И он ей сказал на первом допросе:

— Смотри доярка. Я даю тебе пять рублей. Ты берешь такси и едешь по этому адресу. Я там комнату снимаю. Тебя пустят, я позвоню. Адрес не записывай, запомнишь. Приду я поздно, можешь лечь спать, но поесть приготовь. Вопросы есть? Моя мать была простая деревенская женщина. Она работала в совхозе дояркой, оставила свою десятилетнюю дочку, то есть меня, перед вызовом на допрос у своей матери. Ее допрашивал худенький белобрысый паренек, который был ее заметно младше, и его голос от волнения срывался на фальцет. Он должен был посадить ее в тюрьму на три года. Но, наверное, мог и не посадить. Моя мать приехала по адресу, куда послал ее паренек, и прожила там два года. Белобрысый паренек был ниже ее на пол головы и был очень крут. Моя мама не пошла на зону. Наоборот, ее взяли на работу продавщицей в овощной магазин, и она получила квартиру в Скове, ты самую, в которую я потом привела немытого узбека с вокзала, которого звали Саранча. Но я отвлеклась. Через два года моя мама спросила паренька, который к тому времени не был таким худым, собирается ли он на ней жениться.

— А ты сама этого хочешь? — спросил паренек. — Нет, — ответила моя мама, — но если ты предложишь, то я за тебя пойду.

— Я не предложу, — сказал паренек, собирая вещи. — Я не могу жениться на женщине, которая была под следствием. Это может помешать моей карьере. Я ничего не упустила, товарищ пожилой следователь?

— Упустила, конечно. Откуда же тебе все было знать. Я к тому времени закончил академию, оформил развод и приехал работать в Сков. Горел я тогда комсомольским задором и шил дела с пролетарским размахом, хотя пацаном уже не был. И однажды ко мне на допрос привели женщину. Ее взяли с поличным за хищение социалистической собственности, и она должна была идти в лагерь на три года. Мне нужно было оформить на нее бумаги и передать дело в суд. Когда женщина вошла в мой кабинет, я сразу понял, что общественный строй, который может отправить такое чудо природы на зону за кражу комбикорма, должен быть уничтожен. Сейчас в это трудно поверить, но до этого момента я был правомерным коммунистом. Через десять минут после того, как она вышла, в мой кабинет вошел директор совхоза, в котором работала дояркой эта женщина.

— Ты не хочешь ее сажать? — спросил он.

— Ее нельзя посадить, — ответил я, — задержание с поличным оформлено с грубыми нарушениями процессуальных норм. Даже начинающий адвокат без труда развалит это дело.

— Послушай, молокосос, — сказал мне директор совхоза, — я приказал ей лечь со мной в постель, но она отказалась. Я попросил наших ментов оформить на нее дело и мне все равно, что они там по пьяни написали. Она пойдет в тюрьму, и, если ты попытаешься этому помешать, ты пойдешь в след на ней.

— Сколько у вас с собой денег? — спросил я.

— Ровно десять твоих зарплат, — хмыкнул директор совхоза, — а ты молодец, службу правильно понимаешь. Глядишь, и до пожилого следователя дорастешь. Бери, не жалко.

— Вы неправильно меня поняли, — продолжил я, — сейчас я перезвоню этой женщине, она придет в аптеку на площади Ленина, и там вы передаете ей эту сумму. Если этого не произойдет в течение часа, вас убьют. До свидания.

Директор совхоза молча ушел, но серьезности демарша не понял. Он пришел в аптеку и начал избивать эту женщину. К нему подошел Аптекарь, сказал «закрой глаза» и плеснул ему в лицо кислотой.

— Оказывается, не один я из здесь сидящих давно и жестко конфликтую с законом. Из вас, пожилой следователь, при благоприятных обстоятельствах мог бы выйти прекрасный вор в законе. А дальше что было?

— А дальше ничего не было. Директор совхоза понял, что дешевле со мной не связываться и в милицию обращаться не стал. Я закрыл уголовное дело на Аптекаря и оформил его своим негласным осведомителем. Весело на нем, между прочим, торговля наркотиками, тогда это еще была экзотика. Доярка не была близко знакома с блатным миром и от вида директора совхоза, у которого на ее глазах с лица слезла кожа, пришла с состояние шока. По приказу Аптекаря, на забранные у директора совхоза деньги, она купила какую-то невообразимую ночную рубашку производства ныне покойной Югославии и ждала меня в ней возле кровати по стойке смирно. Дальше Тоня рассказала правильно. Что же касается того, что я мог бы стать уголовником, то очень может быть. В нашем рыболовецком колхозе браконьерством занимались все, без этого было просто не выжить. Занимался этим и мой отец, естественно, я ему помогал. В нашем колхозе почти не было семьи, где кто-то не сидел за браконьерство или за «спекуляцию» рыбой. То, что я не сел, было чистой случайностью. А из лагеря, при моем характере, если бы я вышел живым, то в законе. Тут вы правы.