Одинокий колдун - Юрий Ищенко

Больше мамаша к теме Ленинграда, колдуна и Исхода не возвращалась. Дочь же думала лишь об этом. Ее не злобило и почти не тяготило, что в деревне на ее плечики ложится столько черной и грязной работы, что односельчане их ненавидят, а ее кличут «ведьминым выблядком». Она ничего не замечала, она размышляла, когда же вернется снова в северный город, чтобы отомстить и победить...

Да-а, в Беларуси выпускали на удивление поганые и вонючие сигареты. Она закашлялась, заплевала окурок, отбросила к перекопанной земле огородов. За спиной хлопнуло ставнями оконце. Это тоже проснулась и высунулась поглазеть на ночной двор старая Ванда.

— Чего полуночничаешь? — спросила у дочери.

— Скучно мне, — сказала, не оглядываясь, дочь. — Слышь, Ванда, мы еще вернемся туда? Поквитаемся?

— Вернемся, — пообещала ей старая заспанная ведьма, зевнула. — Мы обязательно вернемся, чтобы закончить... И его тоже встретим...

Часть четвертая. Исход

Над затерявшимся в выборгских лесах поселком Семиозерье повисла медная луна, отливающая жиром и обгрызенная октябрем на четверть. Было около трех часов ночи: чернильная тьма лишь слегка отступала под уличными фонарями, — и там мокро блестела еще густая пожухлая листва кустов сирени, а покачивающиеся грозди спелой красной рябины приобрели в синеватом электрическом свете металлический оттенок.

Поселок был выстроен в двадцати километрах от железнодорожной станции Каннельярви, в глухом сосновом лесу, для рабочих, должных разрабатывать здесь карьеры и валить лес. Строители из районного СМУ быстро слепили на расчищенных полянах десяток пятиэтажных блочных коробок с малометражными квартирками (по четыре на каждой площадке этажа) и вселили в них людей; много позже власти собрались пристроить к коробкам детсад, два сараюшки-магазинчика, клуб, жэк и прочие бытовые сооружения. Сами рабочие и их жены разбивали на окраине поселка грядки с картошкой, огурцами, кустами смородины и крыжовника, огораживали грядки и лепили из дармового леса избушки-времянки (а кое-кто и основательные срубы и баньки). В поселке частенько, по два-три месяца, не было газа, иногда неделями не давали электричество; отсутствовала горячая вода, — поскольку спустя пятнадцать лет после основания поселок все еще снабжался по «временной схеме». Жить было можно: ходили раз-другой в сутки автобусы, в одну сторону до большого села Поляны, в другую до станции, а там скок на электричку и за полтора часа доедешь до Питера, столько же и до Выборга.

Много чистых, хрустальных озер и мутных кисельных болот лежало в лесах вокруг Семиозерья (обеспечив поселок добрым прозвищем); ягод, грибов тащи до первой грыжи; охота еще никого не подводила, разве что кривоглазым и тупоголовым не фартило; да и рыбалка тут была отменная, коли не поленишься пехом на дальние озера и речки добираться. Способствовало этому одно обстоятельство: с трех сторон вокруг поселка леса были не бесхозные, а военные, приписанные к огромной зоне полигона для артиллерийских стрельб и маневренных учений. Громыхало до девяносто первого года частенько; бывало, что снарядики залетали в ближние леса, а то и на окраины Семиозерья (но, кроме коровы, официально никого не прихлопнуло, а как на самом деле — власти гласно не объявляли). Но исчез Союз, осталась Россия, армия оскудела и разленилась: пуляли в небо и в лес поменьше, три-четыре серьезных грохота в год; и жить стало совсем спокойно, а в связи с перестройкой жить надо было активно, не поджидая напрасно зарплаты от леспромхоза и от карьера, — Финляндия в двух шагах, езжай да зарабатывай!

Карьеры начинались сразу за огородами, сверзались крутыми обрывами в выработанные чаши котлованов. Из земли выскребли песок, редкую для севера коричневую клейкую глину и гальку, — огромные ямы, как разрывы после войны с марсианами, тянулись неровной цепочкой в сторону Балтийского моря; днища котлованов засевались с вертолетов, и крохотные слабенькие всходы пушистых зеленых елочек чудились с неба неопрятной щетиной на вогнутой харе большого, заросшего лесом существа. Детишки Семиозерья катались зимой с обрывов на лыжах и санках и были премного довольны котлованами.

Крупная, широкая и приземистая телом Машка, девка 23-х годов, вышла из подъезда своего дома аккурат тогда, когда три часа пробило. Хрипло и сонливо прокричал где-то в курятнике осипший петух. Машка была одета в плотный, застегнутый на все пуговицы ватник, в широкой шерстяной юбке по колена, под юбкой черные теплые гамаши, на ногах высокие резиновые сапоги. На голову повязала теплый платок. Вообще-то в Семиозерье ее знали как бойкую и норовистую бабу, с такой свяжешься — сам не обрадуешься, но тут Машка явно была не в духе. Закинула полупустой рюкзак на левое плечо, постояла, прислушалась и оглядела подходы и улицу; глянула на ночное, низко просевшее под грузом влаги небо, и ей почудилось, что медная, в пятнах луна (будто бы сейчас неопрятно нажравшаяся) ухмыляется над ней, над дурой Машкой. Это лоскут облака, узкий, как лезвие бритвы, рассек щербатое светило на две неравные половинки.

В доме, в ее однокомнатной квартирке, остался у девки только кастрированный кот Ерофей, Филька, которого Машка очень любила; перед выходом щедро накормила кота, вскрыв диковинную заначку — банку Вискаса; теперь ублаженный кот сладко дрых в ее теплой постели. А Машка слезливо думала, увидит ли Фильку еще раз, чувствовала, что готова разреветься. Ей было жутко, по-настоящему жутко, не так, как на американских фильмах-»кошмариках», или когда мужики дерутся — у девушки урчало в животе, и лезла горлом слюна с кислым привкусом желчи, и хотелось пить, хотелось вернуться. Она два часа перед этим сидела и думала, оставить ли записку, куда и когда ушла, но был строжайший наказ — ни в коем случае ничего не рассказывать и никаких следов не оставлять; от такого правила, конечно, делалось еще более жутко.

Последние сутки она не ела, постилась, лишь пила вкусную (но не сытную) воду из водопровода; в Семиозерье пользовались полуминеральной водой из артезианской скважины; и оправлялась минут пять назад, так опять захотелось пописать. Машка догадалась, что нужда ей мнится, и широкими шагами, слегка вразвалку, пошла по асфальтированной дорожке, мимо остановки, туда, где за железными гаражами сходились разные дороги. Потом она пошла не по дороге, а по обочине, с мокрым хрустом утаптывая сапогами густую, почерневшую от заморозков траву. На глаза ей попался огромный гриб, наполовину вылезший из высокой травы, — старый подберезовик с покосившейся размякшей шляпкой; вовремя его никто не заметил, и теперь лишь серые слизняки с черными пугливыми рожками грызли до дыр почерневшую мякоть гриба.