Красавицы не умирают - Людмила Третьякова

Лицо Юлии исказил ужас. Глаза расширились. С по­луоткрытых губ готов был сорваться вопль. Она поблед­нела.

—     Что ты наделал, несчастный! Ты погубил нас!

—     Да нет же, Юлия, все спокойно. Откуда ты взяла, что дрожит земля?

—     Дрожит!! Все! Все! Нам конец!

Юлия вдруг согнулась, прикрывая голову кружевным зонтиком. Карл отбросил его, чтобы подхватить теряющую сознание спутницу.

В следующий миг увидел: она хохотала, запрокинув го­лову, — от души, до слез, такая довольная своей продел­кой. И голубое небо высветлило ее темные глаза. И кру­жевной зонтик валялся в помпейской пыли. А Карл все держал Юлию в объятиях. Вдруг, притихнув, она сказала:

—     Ну что, маэстро? Вы испугались?

—     Я ничего не боюсь, синьора. Но вы, как видно, прекрасная актриса. Так погодите же!

Брюллов отпустил ее, нагнулся к колодцу, оставшемуся еще с тех времен и по-прежнему полному воды, подхватил пригоршню. Капли взметнулись вверх, блеснув на солнце. Они упали на разгоряченное лицо Юлии, открытую шею, платье.

—      Спасибо, Бришка, за этот дождь. — И вдруг за­грустила: — Полно дурачиться. Здесь люди так страдали... Расскажи мне, как все было?

Брюллов не обижался на это придуманное ею — Бришка. Карл Павлович — нелепо. Карл — холодно. То, что соединяло их теперь, допускало все, что ей вздумается.

—     Ах, Юлия, здесь был маленький, но уютный город. Нечто вроде курорта для патрициев. Мраморные виллы, театры, даже водопровод. Обычная жизнь. В старых хро­никах остался случай: сын важного господина развлекался тем, что подбрасывал грушу и ловил ее ртом. И вдруг она так глубоко вошла ему в горло, что мальчик задохнулся.

—     Ужасно! Что за город, право, одни несчастья.

—    Да нет же, Юлия. В Помпеях жили веселее нашего. Тут остались смешные рисунки. Ребята рисовали пьяницу-учителя с красным носом. А надписи! О, чего только нет! Любовные послания, объявления о спектаклях... Посмотри, вот колея. Словно только сейчас проехала повозка.

—      Это тоже страшно. Была жизнь и остановилась. Пропала, исчезла...

Юлия была права. Город не выглядел местом страш­ной катастрофы, хоть большинство зданий были разруше­ны. Прямые улицы. Голубые блюдца колодцев со следами от веревок. Посуда, оставшаяся в тавернах. Выложенные веселой мозаикой у порогов жилищ надписи: «salve» — здравствуйте. Не хватало только людей, птиц, осликов, ве­зущих свою поклажу.

...24 августа 79 года. Начавшись в полдень с чудо­вищного, оглушительного грохота, катастрофа нарастала с каждой минутой. Кратер Везувия разверзся. Из него уда­рил огромный столб огня, пепла и камней, вес которых до­стигал шести килограммов. Дома рушились на обезу­мевших людей. Те метались с подушками на головах, по­гибали, раздавленные камнями, удушенные густыми испа­рениями серы. Пепел в несколько метров толщиной по­крывал саваном зрелище страшных страданий. Птицы па­дали камнем, а море выбрасывало мертвых рыб. Наступи­ла кромешная тьма...

* * *

Над «Помпеей» Брюллов работал до изнеможения — по­рой его выносили из мастерской на руках. Но центр холста по-прежнему пуст, чего-то не хватает. Героя? Героини?

Самойлова явилась вовремя. Это — его женщина. Она не женщина Рафаэля «с тонкими, неземными, ангельскими чертами — она женщина страстная, сверкающая, южная, итальянка во всей красоте полудня, мощная, крепкая, пы­лающая всею роскошью страсти, всем могуществом красо­ты, — прекрасная, как женщина».

И когда такая женщина гибнет — а Юлия гибнет в «Помпее», — это должно восприниматься вдвойне трагично, ибо что останется в этом мире, если с нею будет сметена красота, любовь, материнство?

...Брюллов был похож на гончую, наконец-то взявшую верный след. К черту головки ясноглазых римлянок, от которых млеют в Петербурге! К черту миленькие пейзажи, которые вымаливают у него местные аристократки! Теперь пусть знает Академия художеств, снарядившая в Италию своего выпускника, что все это — только пробы. Теперь от его неуверенности, осилит ли он громадное полотно, не осталось следа.

В центре холста, который все время оставался пустым, появляется желанная фигура. Юлия Самойлова!

В мастерской Брюллова все больше и больше скапли­валось картонов с набросками, возле постели валялись листы с пока что еле намеченными фигурами, еще не раз­личимыми лицами. Его картина должна быть чем-то бОльшим, чем упрек бессмысленному произволу природы.

Он покажет любовь и благородство, не угасающие пе­ред лицом смерти. Молодой человек будет спасать старика отца. Немощная мать — убеждать сына не обременять себя. Жених вынесет из-под града камней уже мертвую невесту, а отец семейства последним в жизни движением попытается укрыть своих близких. Но вот обуреваемый страхом всадник, у которого шансов спастись куда больше, чем у других, мчит во весь опор, не желая никому помочь. И жрец, которому привыкли поклоняться, трусливо поки­дает гибнущий город, надеясь остаться незамеченным.

Люди, вы разные... Брюллов будет рисовать вас такими, какие вы есть в жизни. Но в Помпее будет и идеал. Нечто такое, что встречается так редко и что встретилось ему.

Юлия! Она появится на полотне великой картины Брюллова трижды.

...Молодая мать старается прикрыть от камнепада крошку-сына. Это Самойлова первая. Тем, чем обделена была Юлия в жизни — материнством, Брюллов вознагра­дит ее сполна. Вторая Самойлова изображена помпеянкой с двумя дочерьми, в ужасе прижавшимися к ней.

Была и третья Самойлова...

* * *

«Между мной и Карлом все делалось не по правилам», — признавалась Самойлова. Не по правилам общества, в ко­тором жили, — и за это им придется расплатиться. Но по правилам страсти — такой обильной, яростной, почти языческой, что смешно было скрываться. То, что графиня Самойлова — любовница художника Брюллова, знал и Рим, и Петербург. Юлия и Карл Брюллов появлялись вместе, не скрывая своих отношений.

Одно время ходили слухи, что они хотят пожениться. Однако у них хватило здравого смысла, чтобы не сделать этой глупости. Тем самым они спасли свои отношения, оставшись на двадцать лет в жизни и навсегда в истории Гением и его Музой.

Абсолютно свободные, не давая ни клятв, ни обеща­ний, не видясь годами и бросаясь из одного увлечения в другое, они оставались необходимыми друг другу людьми. В их сердцах было отгорожено место друг для друга, на которое никогда и ни при каких обстоятельствах не мог претендовать никто.

Ветреная, взбалмошная графиня испытывает, быть мо­жет, единственную постоянную потребность — писать Кар­лу: «Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и верю, буду писать тебе часто, ибо для меня есть щастие с тобой беседовать хотя и пером».