Красавицы не умирают - Людмила Третьякова

Это прозвучало дерзостью. Но следом император услышал еще более возмутительное:

—     А шум?.. Ездят не в Славянку, ваше император­ское величество, а к графине Самойловой. И где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.

Ах, Юлия Павловна! С императорами вообще не стоит портить отношений, Николай же Павлович Романов осо­бенно запоминал малейшее непочтение.

...В 1829 году умерла бабушка Самойловой графиня Литта. Юлия Павловна всегда относилась с большим серд­цем к тем, кого любила, и горько рыдала под сводами Александро-Невской лавры, где похоронили Екатерину Ва­сильевну. Граф Литта был убит горем. Он писал в Италию родственникам, что эта потеря «разбила ему сердце».

Теперь единственной его привязанностью оставалась удочеренная им внучка покойной жены. Когда Юлия объ­явила ему, что не хочет более оставаться в Петербурге и думает обосноваться в Италии, граф Литта почувствовал себя совсем осиротевшим.

Он писал Юлии длинные письма, полные нежности и неподдельной тоски. Отвечая ему, графиня предлагала Юлию Помпеевичу оставить сырой Петербург, вернуться туда, где он родился, и жить с нею вместе.

Ей, право, казалось, что для нее Италия — самая на­стоящая, истинная родина. Один взгляд в зеркало мог удостоверить ее в этом. Откуда у нее смоляные тяжелые волосы, глаза, словно впитавшие негу и страсть римской полночи, а главное, этот внутренний голос, звавший ее остаться здесь навсегда с того первого раза, когда она еще девочкой увидела землю Данте и Петрарки?

Все, все здесь было ей по сердцу. Жизнь не текла, как в Петербурге, а неслась, словно Юлия подгоняла ее хлыстом. И эта земля подарила ей любовь, постояннее ко­торой не бывало в ее жизни, любовь, не знавшую ни жажды безраздельной власти, ни эгоизма, ни даже рев­ности, такую любовь, когда каждый из двух, разлученных расстояниями и превратностями жизни, мог повторить друг о друге пушкинское, печальное и светлое: «Есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я...»

* * *

Девица Демулен бросилась в воды Тибра от неразделен­ной любви. На следующий день почта принесла Карлу Брюллову прощальное письмо, где Анриенна упрекала его в равнодушии. Художник схватился за голову: бедная Ан­риенна, что она наделала! Он, так любящий женщин, он, который никогда не прекословил голосу своей жаждущей наслаждения плоти, наверное, даже женился бы на ней. Черт с ним совсем! Он пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы пришпилить себя к одной-единственной юбке, лишь бы не этот труп в Тибре. Но поздно!

Брюллов почти бежал в дом русского посланника князя Гагарина, выбирая улицы побезлюднее. Ему каза­лось, что весь Рим показывает на него пальцем, а улич­ные торговки, смуглые и горластые, шлют ему вслед проклятья.

Князь, как мог, утешал Брюллова, уговаривал остаться на вечер, немного развлечься. Тот отказывался, поминутно прикладывая платок к глазам, но в конце концов согласил­ся. Потом ругал себя: дамы, не зная о его несчастье, цеп­лялись к нему с веселыми разговорами. Карл, с лицом эл­линского бога, с его талантом, невероятно привлекал их. Сегодняшняя хмурость казалась такой романтической. «Отчего это, милый маэстро?»

Брюллов уже хотел уйти, как гул от разговоров в ог­ромной гостиной на мгновенье затих: кто-то вошел в от­воренную дверь. Послышались возгласы, голоса стали оживленнее. Забившийся в угол Карл старался рассмот­реть, в чем дело, и вдруг услышал от соседа насмешли­вое: «Берегитесь, мой друг! Это Самойлова».

Высокая, цветущая, с копной темных волос, и под кру­жевом зонтика сумевшая позолотить кожу здешним солн­цем, Юлия походила на ожившую богиню, которой приску­чило стоять на мраморном пьедестале. Вот она спрыгнула, и веретено жизни закрутилось как сумасшедшее.

«Да, богиня...» — Брюллов смотрел еще издалека, но кровь уже стучала в висках. Глухо долетал голос, роко­тавший в ухо:

— ...нашли в луже крови. Неужели не слыхали? Бедный Эммануил Сен При... корнет не перенес ее холодности. Что делать? Зато другие были счастливее! Муж, говорят, выгнал ее, отхлестав хлыстом, как моло­дую кобылицу. Вы слышите меня, Брюллов? Идемте, я представлю вас.

А часом позже Юлии уже нашептывали о замашках Брюллова, что довели молодую красотку до могилы. Услышанное отнюдь не привело ее в ужас. Жаль, конечно, бедную Анриенну! Но любить человека, дважды отмечен­ного Богом — красотой и талантом, — не по силам про­стушке.

Очень скоро Юлия смогла убедиться, что молва не так уж и не права: у Брюллова действительно безалаберный, тяжелый характер, он вспыльчив, порой, как говорили, «несносен и невыносим». Наверное, она осознавала, что Карл будет самый непокладистый, несветский, нелюбезный из ее любовников.

Надо быть смелой женщиной, чтобы без опаски, не раздумывая, сблизиться с этим человеком, не зная, чем обернется подобная прихоть. «Это был космос, в котором враждебные начала были перемешаны и то извергались вулканом страстей, то лились сладостным блеском, — писал один из современников художника. — Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди. Когда в нем кипели страсти, взрыв их был ужасен, и кто стоял ближе, тому и доставалось больше».

Летом 1827 года Брюллов не случайно оказался в Неаполе и не случайно хотел «провести сие жаркое вре­мя с большой пользой в вояже, среди развалин Помпеи и Геркуланума». Туда ехала Самойлова, и это сейчас ре­шало все.

Есть женщины, которые врываются в мужскую судьбу, словно бедствие, круша, сжигая и затопляя. Юлия Самой­лова, слишком яркая для спокойного счастья, словно большая красивая птица, не знающая гнезда, казалось, была из той же породы. Но вопреки всему, с Брюлловым вышло наоборот. Появлялась Юлия — появлялись удача, умиротворение, куда-то расползались облака, и наступала ясная погода.

Неаполитанская прогулка превратилась в путь к вер­шине творчества. Совершенно случайно художника и его спутницу встретил богач-меценат Анатоль Демидов и за­казал тому в будущем знаменитую «Помпею».

...Они шли с Юлией по улице погибшего города, как дети по стране сказок, взявшись за руки. На графине бы­ло белое платье с красной шалью на плечах. Легкая ткань постоянно сползала, вытягивалась багровым следом. Карл подхватывал ее и возвращал на плечи Юлии.

—     Ты не боишься? Везувий, говорят, только вчера перед самым нашим приездом перестал куриться.

—     А что, это дурной признак?

—     Еще бы! Если бы жители Помпеи вовремя обрати­ли на это внимание, многие остались бы живы...

—     Да? Почему же ты мне об этом не сказал раньше? Ты чувствуешь, как дрожит земля?

Лицо Юлии исказил ужас. Глаза расширились. С по­луоткрытых губ готов был сорваться вопль. Она поблед­нела.