Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Шолохов встал, давая понять, что наша беседа закончена, и крепко меня обнял на прощание.

Замечу, что я был гостем из дальних краев, но поесть мне никто не предложил. Несмотря на то что мне далеко не все понравилось ни в его доме, ни в нем самом, все-таки я ушел обнадеженным, окрыленным – сам Шолохов обещал защитить мой «Бабий Яр», выступить против бюрократов, шовинистов, антисемитов.

6. Прозорливый дон Алехандро

Приехав на Кубу, я рассказал об обещании Шолохова защитить «Бабий Яр» первому секретарю посольства СССР Алексееву – дону Алехандро, как звали его кубинцы. Алексеев, наверное чуть ли не единственный холостой дипломат Советского Союза, писавший «для себя» грустные, одинокие, так называемые упадочные стихи, когда-то пребывал в официальном статусе «журналиста-латиноамериканиста». Встретив молодого кубинского диссидента-аристократа Фиделя Кастро в Мексике, где тот собирал деньги на весьма авантюрное предприятие – вооруженную экспедицию на «Гранме», Алексеев чутьем неофициального профессионала понял, что у этого парня есть шанс. Алексеев сделал все, чтобы убедить Москву финансировать Фиделя, но Москва по старинке прежде всего запросила мнение кубинских коммунистов. Блас Рока и Анибаль Эскаланте, аппаратчики сталинской формации, ревниво характеризовали Фиделя как калифа на час, и «рука Москвы» отнюдь не подсадила его на борт «Гранмы». Но Фидель запомнил старания Алексеева, и условие установления дипломатических отношений с СССР было такое: одним из руководящих работников посольства должен быть не кто другой, как дон Алехандро. Впоследствии он был назначен послом.

Так вот именно этот профессионально прозорливый дон Алехандро, угощая меня в 1961 году индейкой, которую ему прислал «el caballo» (кличка Фиделя – Конь), расхохотался, когда я с восторгом рассказывал ему про мою поездку к Шолохову и про то, как он обещал защитить «Бабий Яр».

– И ты ему поверил?

Я всполошился:

– Не понимаю вас… Шолохов все-таки великий писатель.

– Вот именно – все-таки. – Алексеев оборвал разговор.

Я возвратился к себе в отель «Гавана либре» поздней ночью, и только я лег, как раздался телефонный звонок.

Это был голос Алексеева – веселый, торжествующий.

– А ну-ка, camarada poeta, immediatamente a la embajada sovietica![17]

– Что случилось? Нельзя ли завтра утром? – хотя и сонно, но испуганно спросил я: в моей советской голове немедленно запрыгали типичные для нашего воспитания мыслишки – кто и по какому поводу настучал на меня.

Алексеев полушутливо пригрозил:

– Я уже послал за тобой машину con un verdadero barbudo, armado hasta los dientes![18]

В посольстве меня ждал дон Алехандро с запотевшей ледяной бутылкой водки в одной руке и с газетой «Правда» в другой.

– Ну, посмотри, какой тебе подарок преподнесла последняя почта, – сказал он, усмехаясь.

Я раскрыл газету и сразу наткнулся на речь Шолохова, произнесенную им на партийном съезде, ту самую речь, которую я так ждал. Никакой защиты «Бабьего Яра» там и в помине не было. Были грубые казарменные остроты, вместо обещанного удара по бюрократии и шовинизму – мелкое личностное хамство, и что самое отвратительное – он обрушился с издевательскими нападками на наше поэтическое поколение, высмеивая наши литературные вечера, ни на одном из которых не был, оскорбительно называя читателей кликушами. Я остолбенело выпустил газету из рук.

– Как же так, – пробормотал я. – Ведь мне показалось, он был таким искренним со мной… На самом деле, значит, он был неискренен?

– Почему же он обязательно был неискренен? – спросил дон Алехандро. – Только у него их навалом, искренностей, и все разные. Целый пульт, на котором много-много кнопок. Когда выгодно, он включает нужную ему искренность, а выключает ненужную.

Такова была теория кнопочной искренности, поведанная мне доном Алехандро в Гаване 1961 года, когда я перестал верить Шолохову, но верил Фиделю, тогда еще молодому и обаятельному.

7. Орден может уколоть

В 1982 году я снимал на Красной площади эпизод фильма «Детский сад», где солдаты несли аквариумы с золотыми рыбками. Настроение у меня было паршивое. Настоящих золотых рыбок было мало, и к тому же они, бедные, одна за другой подыхали на глазах, не выдержав репетиций. Резервные рыбки, сделанные художником для второго плана из так называемой золотой бумаги, были ужасны и неснимабельны. Выворотив все карманы, я послал реквизитора с деньгами на Птичий рынок, отпустил группу на обед, а сам пошел в Кремль. Произошло забавное совпадение: именно в тот день, когда мы трудились на Красной площади, в Кремле мне должны были вручить орден Трудового Красного Знамени. Вручал заместитель Председателя Президиума Верховного Совета, азербайджанец, а вот фамилию, хоть убейте, забыл. Прикалывая орден к лацкану моего пиджака и приглашая в Азербайджан на охоту, он при неловком движении проколол мне насквозь пиджак, рубашку и достал до кожи. Было больновато. Так получилось, что в Кремле мне часто делали больно. Не только мне, конечно.

Призрак пыточной башни незримо гуляет по территории Кремля. Мне показалось однажды, что кремлевский зал превратился в пыточную башню: это когда после речи афганского ветерана Червонописского на голову Сахарова обрушился улюлюкающий вой части наших парламентариев.

Когда в 1983 году в Георгиевском зале мне вручали Государственную премию за поэму «Мама и нейтронная бомба», которую Главлит безуспешно пытался запретить, я не слышал никаких поздравлений – мои барабанные перепонки, казалось, разрывались от эха другого улюлюканья, которое сотрясало этот зал в марте 1963 года.

Передо мной получал премию архитектор за какой-то Дворец спорта. Он шел к трибуне почти на цыпочках и, поблагодарив партию и правительство, так же на цыпочках отправился на место.

– Он ходит на цыпочках, потому что боится, как бы его Дворец спорта не рассыпался, – зло пошутил Бондарчук. Однако после этой шутки он произнес почти такую же речь.

Ко мне подсел армянский писатель, попросил проверить уже написанный им текст речи.

– А зачем тебе это? – спросил я его.

– Но ведь так, наверное, полагается. Все что-то говорят, – смущенно сказал он.

Я сделал в его тексте некоторые поправки.

Наступила моя очередь. Я получил свою медаль и диплом и молча отправился на место. Мне не хотелось никого ни за что благодарить. И вдруг армянский писатель, пошедший вслед за мной, скомкал свой текст и сунул его в карман. Не произнесла традиционной благодарности и латышская художница. Все вдруг поняли, что можно и не благодарить. По пути на банкет ко мне подошел тогдашний министр культуры РСФСР Мелентьев (впоследствии, перед своим уходом, он не помог моей матери, старейшему газетному киоскеру страны, получить почетное звание) и зло прошипел:

– Неужели у тебя не нашлось хотя бы двух слов благодарности партии?

– Нет, не нашлось, – прямо ответил я. И вдруг в моих ушах снова зазвучало то самое бешеное улюлюканье, которым был наполнен этот самый Георгиевский зал в марте 1963 года. И за все это я должен был благодарить?

8. Автоматчики партии

Тогда, в марте 1963 года, уловив настроение Хрущева, на трибуну, как чертики из табакерки, начали выскакивать те же самые люди, которые еще совсем недавно, при Сталине, устраивали антисемитские литературные погромы. Какое-то время казалось, что эти охотнорядцы вышвырнуты историей на мусорную свалку, но они пригодились снова. Один из них, Грибачев, впоследствии вместе с зятем Хрущева А. Аджубеем получивший Ленинскую премию, грозно поблескивал своей полированной головой на трибуне, заимев долгожданный шанс заверить партию в своем верноподданничестве. Это именно Грибачев нашел поразительно точную характеристику для таких литераторов, как он сам, – «автоматчики партии». Он, конечно, употребил это выражение в сугубо положительном смысле, но история сохранит его в словаре самых позорных дефиниций. Особенно усердствовали «автоматчики партии», осужденные в недавнем официальном решении партбюро Московской писательской организации за грубое администрирование и шельмование своих коллег по перу. Они нападали на председателя писателей Москвы – небольшого поэта, но большого, доброжелательного человека, Степана Петровича Щипачева, обвиняя его в том, что он создал новый президиум из «ревизионистов». Среди других в нем были Аксенов, Вознесенский, я.

Хрущев зарычал:

– А где в это время была парторганизация?

Тут-то, дрожа от предвкушаемого разоблачительного оргазма, на трибуну полезли новые «автоматчики», что-то вопя об антипартийности Московской писательской парторганизации, осмелившейся осудить их, таких безупречных, таких незаменимых в «идеологической борьбе».

– Да разогнать надо такую парторганизацию, и все тут! – долбанул кулаком по столу президиума подзуживаемый со всех сторон Хрущев.