Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

День клонился к вечеру, но солнце еще не село, и Кошкин торопил ездового, надеясь успеть по делам.

– Настаиваю, Степан Егорович, что Нурминен понял бы, что с ним творится что-то не то! И понял бы он это задолго до отъезда с вокзала, когда якобы встретил цыганку. У лауданума даже вкус специфический. Не сообразил бы сразу, что его опоили, так догадался бы после, что никакой это не цыганский навет. Так почему не упомянул об этом на допросе?

Кошкин не спорил, ибо был согласен. Не заметить, что принял опиаты, невозможно. Иные и вовсе принимали симптомы за сумасшествие… А значит, Ганс лукавил.

– Завтра отправимся в «Кресты» и потолкуем с Нурминеном еще раз, – пообещал он Воробьеву. – Однако я полагаю, что он смолчал, чтобы выгородить сестру. Она ведь угощала его утром чаем – значит, она и подлила что… так он подумал. Или решил, что племянница заигралась да налила ему своих лекарств. А признайся он в своих догадках полиции – родню б еще, как соучастников арестовали. Так он рассуждал, по крайней мере. А цыганки, должно быть, и не было никакой. И даже не привиделась она ему: Нурминен попросту очнулся от дурмана в трактире, а цыганку выдумал уже когда с полицией объяснялся. Надо же было на кого-то вину свалить…

Воробьев вдумчиво выслушал. Согласился:

– Если все так, то вопросы следует задавать прежде всего Николаю Соболеву. Он ведь завсегдатай этого трактира! Не верю, что это простое совпадение! Ну и светловолосую даму эту, с которой он в отдельной комнате разговаривал, тоже искать надо.

– Полную светловолосую даму… – поправил Кошкин в хмурой задумчивости. – А впрочем, вы заметили Воробьев, что девочка не указала, что «злая тётя с палкой» была еще и полной?

Воробьев пожал плечами:

– Могла не обратить внимания на это. Женщина явно запугала ребенка до смерти. Должно быть, увидела, что Эмма застала ее с этим лекарством в руках, и пригрозила…

Кошкин не ответил на сей раз.

Торопились на дачу вдовы Соболевой на Черной речке – благо, у Кошкина имелся ключ от садовницкой. Уже несколько дней он таскал его при себе, нутром чувствуя, что помещение надобно осмотреть еще раз. Ответ был рядом как будто, а круг подозреваемых сжался буквально до членов семьи.

«Тётя с палкой» не принесла опиаты с собой – она знала, что Эмма больна, и что лекарство можно найти у ее постели. Она знала, кто именно живет во флигеле, и знала, что этим утром они уезжают. И, раз осмелилась войти во флигель едва ли не посреди завтрака, то знала, что ничего особенного не случится, застань ее там Маарика или Ганс. Выходит, брат с сестрой тоже с нею знакомы…

А главное – эта женщина определенно не должна иметь алиби на утро вторника, когда Ганса и опоили.

Прежде вопросом алиби членов семьи Соболевых полиция интересовалась не особенно тщательно. Спросить спросили – но поверили каждому на слово. Не проверяли особенно. Во-первых, потому что был подозреваемый, чья вина ни у кого не вызывала сомнений – Ганс; а во-вторых, не было понятно, в какой именно из трех дней Аллу Соболеву ударили по голове. Лишь доверяли словам Маарики, что, когда та уезжала во вторник утром с братом на вокзал, хозяйка была еще в полном здравии. И только в пятницу пасынок нашел ее мертвой в садовницкой. Доктор Нассон заключил тогда, что женщина скончалась около суток назад – однако полной уверенности даже в этом не имел, поскольку в садовницкой, фактически полуподвальном помещении, было довольно холодно, да и май стоял не жаркий.

То есть, убийца мог приехать на дачу и ударить Соболеву хоть во вторник, хоть в среду, хоть, даже в четверг.

Так полиция полагала прежде. Однако с учетом показаний маленькой Эммы, выходило, что «тётя с палкой» побывала на Черной речке ранним утром во вторник хотя бы для того, чтобы подмешать лекарство Гансу и, очевидно, чтобы забрать свою трость – либо забытую, либо нарочно оставленную месяц назад.

В протоколах вскользь упоминалось, что Николай Соболев в то самое утро вторника отдыхал на квартире у дамы, имя которой он сперва отказался называть, а потом выяснилось, что он его попросту не помнит. Как, впрочем, и адреса.

Денис Васильевич пребывал на службе, как обычно, и его слова даже было кому подтвердить.

Елена Мишина вела уроки с восьми и до полудня, а после отправилась с детьми на прогулку в парк. Так Мишина поступала каждый будний день – но сегодня к ним присоединилась и Александра Васильевна. Что подтверждало алиби обеих девиц, но вызывало некоторое подозрение к Юлии Михайловне, потому как ее слова теперь могла подтвердить лишь домашняя прислуга.

А показания эти, к слову, были неоднозначными. Личная горничная подтвердила слова хозяйки, что та встала поздно и утро тихо провела в своих комнатах, отвечая на письма. Однако паренек-лакей сболтнул, что ему передали требование от хозяйки поймать извозчика – аккурат утром во вторник. Правда, от какой именно хозяйки, жены банкира или сестры, он не вспомнил, у него, мол, тысяча таких требований в день. А потом он от своих показаний и вовсе отказался, сославшись, что дни перепутал.

И отдельно повисает вопрос, зачем кому-либо из хозяек извозчик, если у Соболевых есть личный выезд…

Пытаясь упорядочить в голове все эти обрывки улик да показаний, Кошкин и отпирал скрипучий, заржавевший замок от садовницкого помещения.

* * *

Отчасти повезло: закатное солнце ярко светило прямо в узкие окошки под потолком. Грубая каменная стена и часть пола под ней были словно окрашены рыжим – Кошкину даже пришлось щуриться, когда он осматривался. Впрочем, солнце скоро сядет, а значит, следовало торопиться, потому что из прочего освещения у сыщиков были только пара масляных ламп.

А Кошкин понятия не имел, что искать…

Молча присел на корточки рядом с надписью на стене:

«Меня убиват Г».

Почему Алла Соболева написала «убиват» вместо «убил»? Быть может, имела в виду «убивает»? Алла, как понял Кошкин из дневников, была натурой порывистой и не очень-то внимательной к мелочам. Наверное, она могла ошибиться и пропустить одну букву даже в столь значимой фразе. Но почему она использовала это слова в настоящем времени? Соболева и правда часто писала с ошибками, но Кошкин, теперь уж, прочтя все ее дневники, мог с уверенностью сказать, что таких ошибок в ее письме он не припоминал. Русским языком она владела не так уж плохо, как считает ее дочь.

Хотя мог сыграть свою роль и удар по голове.

– Все же как много здесь крови… – обронил Воробьев, выхаживая из угла в угол и, подобно Кошкину, ища неизвестно что. – Немыслимо, что при такой кровопотере вдова Соболева могла ходить и даже оставлять записки, как вы предполагаете.

– Соболева предвидела что-то подобное, – объяснил свои предположения Кошкин, – эти ее слезы в последний месяц, тревоги. Недомолвки. И она отдала дневники дочери буквально за неделю до… Она должна была оставит хоть какую-то подсказку здесь! Нужно обыскать все еще раз, Кирилл Андреевич.

– Следовало бы ей тогда в дневниках и оставить подсказку! Кто этот «Г»? Или «Гу»? Ведь не Гутман?! Гутман к тому времени был давно мертв, мы видели его могилу, в конце концов!

– Да, это не Гутман, – согласился Кошкин со вздохом, вглядываясь в надпись на стене до рези в глазах. – В дневниках, на письме, она звала его не иначе, как по имени. И это не Гершель Лезин. И настаиваю, что это не Ганс. Неужто Алла пыталась столь неуклюже написать имя Глебова?.. Или Глебовой… вы не знаете, какую фамилию носит нынче его вдова Нюра? Кирилл Андреевич, вы меня слушаете? – Кошкин обернулся к химику, раздраженный, что тот отвлекся.

А Воробьев хмуро смотрел на пол – куда-то в угол. И действительно не слушал.

– Что-то нашли? – живо подскочил к нему Кошкин.

В углу лишь была в изобилии разлита кровь – давно высохшая, но все еще насыщенного алого цвета.

– Да так… – пробормотал Воробьев, – думаю о том, что столько времени прошло, а кровь в этом месте все такая же яркая. А ведь кровь становится бурой со временем, даже черной. А если помещение сырое, то может и гнить начать…