Милорд (СИ) - Баюн София

Она подняла взгляд, полный ледяного серого злорадства, а потом вернулась к рисунку и прежней отстраненности.

— Тебе было приятно это говорить. Правда или ложь? — спросил Мартин, удивившись, как ровно звучит его голос — казалось, он сорвался и падает в свою черноту, и она смыкается над головой, словно ледяная вода.

— Правда.

— Больные! — внезапно с ненавистью процедила сидящая рядом с Никой женщина. Она не вставала, не то боясь разбудить ребенка, не то потому что рядом не видно было свободных мест. — Вам обоим лечиться надо, ясно?!

Мартин хотел сказать что-нибудь миролюбивое и даже приготовил неубедительную ложь про пьесу или задание психолога, но Ника его опередила.

— Лучше бы ты, — она бесцеремонно ткнула женщине в плечо карандашом, — следила, чтобы он, — на ребенка она просто указала, — не вырос похожим на одного из нас. Тебе на это понадобятся все силы, некогда будет греть уши и лезть, куда не просят.

Женщина вскочила. Ребенок у нее на руках заплакал, но она, казалось не заметила. Нависнув над Никой, и словно позабыв о Мартине и всех людях вокруг, она шипела ей в лицо что-то о манерах, уважении к старшим и угрожала вызвать охрану. Ника слушала ее, прижав к груди рисунки. Смотрела снизу вверх, и Мартин заметил, как дрожат ее губы. Он встал перед ней и собирался отвести женщину в сторону, когда услышал смех — словно ветер со снегом хлестнул по спине.

Женщина замолчала. Несколько человек обернулись к ним, остальные словно не заметили происходящего, а Ника смеялась — высоко, звонко, одной рукой вытирая выступившие слезы, а другой продолжая прижимать к себе рисунки.

И вдруг Мартин услышал другой смех — знакомый инфернальный хохот Мари. Ему казалось, женщины смеются в унисон, сплетая чистую звенящую горечь и торжествующую темную глубину.

— Вон там есть место, уважаемая, — опомнившись, показал он на другой конец зала. Женщина растерянно посмотрела на него, словно до этого не замечала и, подхватив сумку, пошла в другую сторону.

Когда Мартин обернулся, Ника рисовала, нацепив привычную маску.

— Твоя очередь, — мрачно сказал он, возвращаясь на место.

— Вон туда, — она указала кончиком карандаша на балку.

Несколько минут они молчали. Мартин слушал ледяные объявления рейсов и чужие голоса, то сливавшиеся в белый шум, то накатывающие волнами обрывков фраз и отзвуком интонаций.

Наконец Ника тронула его за плечо.

— Недавно ты выглядел так. Правда или ложь?

Она показывала его портрет — лицо, которое он раньше видел в зеркалах. Этот человек был молод, утомлен, и в глазах читалась тоска, и все же лицо словно было подсвечено изнутри. Надеждой, любовью? Мартин уже не помнил этого чувства, но ясно видел свои черты.

— Да.

Ника, ухмыльнувшись, вытащила рисунок, на который смотрела — потрет, который рисовала дома. Взрослый мужчина, с совсем другим взглядом. А потом вырвала и новый портрет и пролистнула несколько страниц.

Теперь она показывала три портрета — третьим был Милорд, которого она рисовала со слов Виктора. Он был похож на Мартина так, что он и сам не отличил с первого взгляда, но теперь было ясно видно, что на портретах — совершенно разные люди.

Мартин с трудом заставил себя оторвать взгляд от портретов и посмотреть на Нику. Она улыбалась.

Нужно было врать. То, что лица вышли разными ничего не доказывало. Наверное, стоило рассмеяться, обратить все в шутку — постороннему отличия могли быть просто незаметны. Но одно различалось совершенно точно — суть.

Молчание затягивалось. Казалось, оно разливается в воздухе, заставляя аэропорт постепенно затихать — Мартину казалось, что люди постепенно замолкают, объявления становятся тише и даже гул со взлетной полосы звучал все глуше.

Впервые за долгое время он совершенно не знал, что делать — Ника, еще полчаса назад жавшаяся к его ладони, стала далекой, словно фреска под крышей храма, обличающая и белоснежная.

А потом в кармане его пиджака зазвонил телефон, разбив тишину въедливой трелью, и мир опрокинулся, вернув его в проем.

— Да?! — голос Виктора был сиплым, словно он только что проснулся или сильно простыл.

— Диму убили, — безмятежно сообщила Лера. — Кто-то зарезал его в собственной квартире. Два дня назад.

— Не может быть. Он два дня назад к тебе приходил…

— Да! А потом его, сука, зарезали! — спокойный голос Леры сорвался в визгливую, паническую дрожь. — Знаешь как?! У него тридцать ранений в живот! Тридцать, твою мать, ранений, а сказать, что у него на башке?!

— Постой, погоди…

— Менты приходили! Сказали, я последняя, с кем он разговаривал! Я им все сказала, и что Оксана пропала, все! Не переживай, твой набор юного химика я в пыль расколотила и по всему городу осколки раскидала, — наконец Виктор расслышал знакомые ехидные нотки.

— Молодец, — ровно ответил он. — Если это не он, то конечно нужно… Ты ее перекрасила?

— Не успела! Что за херня, ты можешь мне сказать?! Дима не был похож на девочку-блондинку! Какого ты хрена устроил?!

— Я?! Я последние дни просидел в ванной за тысячи километров от тебя!

— Тогда какого черта?! — сначала голос стал жалобным и тихим, а потом в трубке послышались частые, приглушенные всхлипы. — Где моя сестра?! Я ее не для того с детства на себе тащила и воспитывала, чтобы сейчас кто-то ее прирезал! Из-за тебя! Это все, сука, из-за тебя, будь ты проклят со своими венками!

Трубка захлебнулась частыми гудками. Виктор стоял, прижимая к уху телефон и зачем-то слушал, и каждый гудок казался беспощадной точкой, отдающийся головной болью.

Если бы он не знал, что Мартин надежно заперт в его сознании — решил бы, что это он методично превращает его жизнь в кошмар.

И впервые в жизни в сознании шевельнулось нечто вроде тревоги за вторую сестру — она была с человеком, который ненавидел его, не умел убивать или не хотел делать это чисто.

«Мартин?..»

«Я помогу искать», — ответил он, и Виктор почувствовал, как где-то под сердцем разгорается знакомая с детства искорка.

Позади раздался тихий хлопок. Он обернулся и встретился с равнодушным взглядом Ники, сложившей руки в молитвенный жест.

— Что это? — спросил он, пытаясь погасить взметнувшееся отвращение.

— С улицы прилетела, — улыбнулась она, раскрывая ладони. На ее бледных до серости пальцах, разметав крылья, лежала мертвая бабочка-капустница.

Интермедия

Двенадцать Офелий

Нужно было сделать все правильно. Я точно знаю, как должно быть, Он показывал — красиво. В смерти столько любви, сколько мне никогда не увидеть.

Мне нравятся фотографии в той книге — «Восемь венков для девяти Офелий». Не люблю читать, но эту книгу наизусть знаю — каждая женщина в ней красива, счастлива и бессмертна. Особенно последняя. Да, она самая красивая.

Мари.

Да, Мари.

Не удивительно, ей ведь повезло больше всех. Приятно читать, зная, что ты где-то, да умнее автора — глупый журналист, рассказывающий про этих женщин, совсем не умел делать то, за что взялся. Каждая история напоминает мусорную корзину — фотографии какие-то, записки эти глупые, всхлипывания родственников.

Гадость.

Мне не нравится.

Даже про Мари написано глупо, и фотографии такие глупые выбрали. На последней фотографии вообще не она, другая пытается казаться такой же красивой. Только у нее никогда не получится.

Но есть ее фотография — красивая. Она там с зонтом что-то танцует. В танцах тоже не разбираюсь.

Ничего-то у меня не выходит.

Ох и хорошо же, что она умерла. Хорошо, да. Хорошо.

Она бы злилась — много бы злилась, то есть сильно, очень бы была недовольна, если бы узнала, что из-за меня появилась десятая Офелия. Правда, ее и Офелией-то никто не называет — глупо у меня получилось, бестолково, совсем не как у Него. У Него всегда красиво было, и волны, и венки, и даже кровь красиво растекалась.