Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

Дедушка прямо таких мыслей вроде и не высказывал, они сложились в Иване из припоминаний многих разќговоров со стариками в сарайчике-мастерской, и Яковом Филипповичем. И даже Суховым, тогдашним секретарем их райкома — "Первым". А тут дедушќка, лежа в кровати, говорил только то, как все происходило в их жизни до рождения их вот, внучек и внука. И что опосля он делал, как председаќтель Моховского, а затем и Большесельского колхоза.

Ивану запал в память рассказ дедушке о Константиныче — моховском коќлхозном конюхе, прозванном Гриша Бука. Иван малость помнил Буку, медлительного, тяжелого на думы старика. Дедушка рассказывал о том, каким Гриша Бука, он называл его Константинычем, был человеком, о его душе. Ивану именно это — душа Буки, Константиныча, и увиделась в моховском конюхе. Вышла она как бы наружу из могучего тела старого крестьянина, чтобы вот ему, Ивану, показаться. И все как бы делал не он, моховский конюх, а его душа… Не дай бог кому с лошадью неладно обойтись. Константиныч как-то по особому, без сердца, скажет нерадивцу, когда тот придет к нему на конюшню: "Нерабочая твоя карюха, парень, довел ты ее, нерадивец…" Тут уж уходи, никто Грише Буке не указ. Дедушка покаќялся внуку и внучкам, что однажды под настроением осерчал на Буку, Константиныча. Власти председательской поддался… Потом винился и тем ввел Константиныча в полную растерянность. Оба друг перед другом и оказались в виноватости. Это — о виноватости обоих, дедушка особо выдеќлил. От неправедности поступка одного, вина, ложится и на многих других. Кто же лучше Константиныча лошадок своих мог знать и понимать. Пониќмать скотину свою домашнюю — это главное. Это особо подчеркивал дедуш-ка, рассказывая Константиныче… Жалоб на Константиныча. дедушка больше уже ни от кого не принимал. Выслушивать — выслушивал, проверял и соглашался с Константинычем. И никто уже не осмеливался жаловаться на конюха дедушке. Он был как бы сам по себе — неподчиненным и председаќтелю. Такую волю на неподчиненность давала Константинычу заботливость о своем деле. "Телегу поломанную, — говорил дедушка тому, кто все же осмеливался жаловаться на конюха, — сам, небось, не возьмешь, а лошадь доведенную самим, просишь"..

Во время войны Константиныч особо берег рабочую скотину. Эвакуироваќнным показывал, как обращаться с лошадью, рабочим быком. Говорил: "Жиќвую тварь больнее лечить, чем машину чинить…" Быков Константиныч любил не меньше, чем лошадей. Лошади наши, а быка нам Бог послал в несќчастье. Ухаживал за быками усердно. Тут он исходил из предостережения себя: "Нелюбовью можно и обидеть, а обида в тебе грехом останется". Всякому, как заповедь, Гриша Бука твердил наказ не бить скотину. "Что ребенку, что лошадке или быку, битье не в прок. По себе суди: отлупят или обругают, только в злобу введут, а при зле и в твоей душе неладно…"

Рассказывая о былой жизни деревни, своего Мохова, дедушка больше гляќдел на него, на Ивана. Ивану тогда было не все понятно в дедушкиных рассуждениях: "Как это — если крестьянин хозяин своего дома и земли, то при нем плохому председателю не быть. Не даст он никакому начальниќку над ним живое поле мертвым сделать". Константиныч не давал дедушке неправедно поступать. Таким должен быть и пахарь. Выходит, председателю и надо заботиться, чтобы пахарь-сеятель был хозяином поля… Но вот беќда — председателю, поставленному на это властями, лучше с послушным колхозником, который поддается даже капризам его. И при дедушке нехозяќйственных колхозников было больше, чем таких, как Константиныч. А потом и Константиныча не стало, и никто уже не хотел быть таким болящим за дело душой. Объяснить — отчего так, дедушка не мог. Не возможно было объяснить, почему человека обезволили, сделали другим, не крестьянином, а колхозником. Надо было объяснять мир, почему он стал другим. Кого-то винить. А это значит в чем-то самому оправдываться. А

председатель-крестьянин мог оправдываться-виниться только перед землей. И надо при этом на кого-то ссылаться, враждебного ей. А это — ссылаться — грешно крестьянину и непонятно земле. Земля и пахарь — всегда один на один друг с другом. И один пахарь землю знает, а земля пахаря. Все остальные — обижающие пахаря, а значит и землю. Твою лихость забудут, как чужую рану. Но вот они, эти остальные, не перестают лиховать. Это суждения дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича. Они вошќли в Ивана постепенно и вроде как неосознанно, и оставаясь в нем — крепли и утверждались, воссоздавая в нем будущего крестьянина.

Теперь, когда Иван, инженер колхоза, сам начальствовал, из рассќказов дедушки ярко и вставал первый колхозный конюх, старый моховский крестьянин — Константиныч. При таких, как Гриша Бука — невоќзможно быть плохому председателю, человеку не от земли, непонимаюќщему ее.

Живой образ Константиныча возникал перед Иваном как маяк, на котором светился направляющий огонек. Он был как бы колхозником вне колхоза. Обок с ним вставал эмтеэсовский тракторист, тоже не успевќший еще изжить в себе крестьянина — Василий Федотыч Сычев, который не мог уйти "на отдых" без своего трактора. За Константинычем и за Василием Сычевым, как в дали минувшего пути, мерещился тихий и устќный Кузьма Польяичкин, бережливый и чудаковатый мужик-крестьянин. Это люди одной стати. Их Бог — Вера, совесть и Любовь. Такими и должна возродиться Россия по изжитии напущенного на нее нелада. Возродиться через них вот, Кориных. Это высказ Старика Соколова Якова Филипповиќча. И эта вера крепла в Иване. Истинные крестьяне на своей земле — стражники Отечества, возникали, как действа, выспренные мысли Ивана. И тут же тревожное: "Но где же такие люди нынче, как им уберечься?"

Думы задерживались на Старике Соколове Якове Филипповиче. Бывшем председателем колхоза в своей Сухерке, парторгом большого колхоза при дедушке. Та же натура Константиныча и Василия Сычела. Внутренне богаќче их душой и верой в себя. Время, среда подправили в нем староверскую натуру. И надо быть уже новым "старовером". Он, парторг, как-то дедушке признался: "Чистоты-то прежней, Игнатьич, как бы уже и нет во мне. И ты другой, все мы другие. Многое и надо побеждать в себе, чтоќбы возродиться, но уже не прежним, а новыми, более упорными в вере в себя и Всевышнего. Душу надо обновлять свою трудом своим во правде, которая в нас — наше Начало.

А что было в деде Галибихине, спрашивал себя Иван?.. Ответ тоже был ясен: вселившийся порчей неизживный страх души. Такой страх неосознаќнно вошел и в Костю, и Сашу Галибихиных, нынешних наследников старых кузнецов Галибихиных, уже не признаваемых. Да и в ком его нет?.. Нуќтряной страх в каждом. Такой изъян в человеках свершило время на разум людской, его соблазнов. Время же и должно изгнать его из людских душ. И время это будет мучительным и долгим.

Вот что пронеслось в голове Ивана при одном лишь воспоминании расќсказа дедушки о Константиныче. Через этого человека, так же как и через Старика Соколова Якова Филипповича, через дедушку и через их, Кориных и через миллионы мужиков — прошла эпоха, корежа и ломая судьбы, усмотренные Началом. Теперь как вернуть потомков этих людей вернула в лоно благодати. Только через возрождение. "А если сейчас не брать на себя ответа за стоящего одесную тебя — как увидеть благо и придти к нему?.." И такие вот слова и мысли поступали к Ивану памяќтью о дедушке. И сверлили мозг призывом не забывать этого.

3

Обязанности председателя колхоза с болезнью дедушки свалились на Павла Фомича. Агроном, молодая девица, только из института, всего боялась. Хотя чего бы — хозяйство налажено, все крутилось как по завеќденному. Павел Фомич каждый день приходил к дедушке, как он говорил просто повидаться, боясь беспокоить его вопросами. Часто заходили со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем — парторгом. О деле прямо не го-ворили, чтобы не беспокоить больного. Но дедушка сам выпытывал. И тут же, как бы делясь своими раздумьями, необидно подсказывал, что надо бы сделать.

Весной в первую оттепель дедушка вышел на крыльцо. Потом сошел к беќрезам. По дыханию деревьев угадывалось и то, как пробуждаются пашни. В распутицу, в школьные каникулы, Иван проводил дедушку в овинник, к его деревьям.

С началом сева Павел Фомич не выдержал, сказал дедушке:

— Спасения нет, жалят в хвост и в гриву. Одолели, хоть из конторы уходи. Бумага за бумагой, как пена из рога хмельного… При тебе вроќде такого не было, а тут прямо саранчой налетают. Яков Филиппович огќраждает, а то — хоть немей, слова не дают сказать.

Павла Фомича терзали за разобранный трактор. Три из них стояли без запчастей. Один трактор и пустил на запчасти, рассудил, что опосля соќберут, когда детали будут. А пока хоть два будут работать. Надо бы скрыть такое дело, как учетчик Гуров советовал, так нет, хотелось в правде быть.

Посидели они в этот воскресный вечер с дедушкой, проговорили до теќмна, и напоследок Павел Фомич взмолился: