Мертвоград - Алексей Калугин

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Тем временем в нехорошей квартире на четвертом этаже продолжалось безумное чаепитие.

И когда хозяйка встала и сказала, что ей нужно ненадолго отойти, оперативник не стал возражать. Он лишь спросил, разворачивая конфету:

– А как вам Тарантино?

– Эпигон, лишенный чувства меры, – обернувшись на ходу, бросила через плечо хозяйка.

– Скрупулезно подмечено! – довольно щелкнул пальцами оперативник.

И сунул конфету в рот. Затем – еще одну. Кусок шоколада. Пирожное. Следующую конфету. Вафельную трубочку. Он заталкивал еду в рот обеими руками, не успевая жевать. Глотал, давясь, отрыгивал и снова забивал в глотку. Пирожные, печенье, конфеты – все, что было на столе. До тех пор, пока не начал задыхаться. Вены на шее у него надулись, глаза выкатились, лицо посинело. Из углов рта потекла густая слюна, перемешанная с жидким шоколадом. Человек страшно захрипел. Тело его судорожно содрогнулось. Пальцы вцепились в край стола. Голова упала в тарелку, лбом раздавив эклер. Чуть желтоватый заварной крем гнойно брызнул в стороны.

«I am a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Марина вышла за дверь. Перешагнула через мертвое тело, лежавшее возле лифта. Затем – через другое. Быстро сбежала вниз по лестнице и вышла на улицу. Лишь глянув искоса на распятое в луже крови тело, она поплотнее запахнула кофту на груди. И скрылась в ночи.

Будто ее и не было.

Будто кто ее придумал.

Эсперанта. Смоленская-Сенная

Эсперанта.

Так называлась вершина пирамиды, Высший Совет Гильдии чистильщиков. Откуда пошло такое название, никто уже не помнил. Тайна сия навеки канула в глубь веков. Да и неважно это было – откуда, почему. Главное – теперь уже все знали, что такое Эсперанта. А значит, – живучесть этому мему была обеспечена. В Эсперанту входили только высшие посвященные – киуры. В каждом мегаполисе имелась своя Эсперанта, контролирующая жизнь города. Московская Эсперанта располагалась в высотке на Смоленской-Сенной, где прежде, до Исхода, находилось Министерство иностранных дел. Ныне упраздненное по причине извращенной бессмысленности его дальнейшего существования.

Кабинет.

На двенадцатом этаже главного здания находился рабочий кабинет старшего киура Московской Эсперанты, к которому примыкала комната для совещаний, окнами выходящая на Старый Арбат.

Глюк.

Это слово, которое страшно не любил старший киур Московской Эсперанты. К достопочтенному кавалеру Глюку это не имело никакого отношения. И тем не менее в присутствии старшего киура это слово произносить не следовало. Последствия могли оказаться весьма и весьма плачевными.

Весьма и весьма.

Старший киур частенько повторял это выражение. В шутку, посмеиваясь про себя. Потому что для того, чтобы другие поняли и оценили комизм ситуации, пришлось бы рассказывать целую историю, уходящую корнями аж в далекие восьмидесятые годы прошлого века. «Весьма и весьма» было любимой присказкой замполита воинской части, запрятанной глубоко среди забайкальских сопок, в которой проходил срочную службу будущий киур. И это были последние слова, которые он, замполит, будучи в стельку пьяным, сумел выговорить во время вечернего построения части, перед тем как, запутавшись в полах собственной шинели, упасть и скатиться по широким ступеням штабной лестницы. После построения они пошли в клуб смотреть фильм. Какой именно, он – киур – уже и не помнил. А вот укутанный в шинель замполит, катящийся по ступенькам, будто кулек, – гениальный мем! На уровне записей в дембельских альбомах: «Сынок! Два года – должок!», «Кто не был – тот будет. Кто был – не забудет!», «730 дней в сапогах!» Блестящие мемы! Работавшие из поколения в поколение! Киур помнил, как искренне переживали солдаты-срочники, когда умер в те времена казавшийся таким же бессменным, как Генеральный секретарь КПСС, министр обороны Устинов. Из-за того, что фамилия нового министра обороны ну никак не желала рифмоваться со строчками дембельского стишка.

Програма «Октябрь-Олимпия» – в действии. Версия 80.03.

И – вот!

Комната для совещаний старшего киура. Шторы плотно задернуты – за окном ночь. За столом расположились восемь московских киуров, экстренно вызванных в Эсперанту. Старший киур стоял во главе стола. Он вообще редко когда присаживался во время совещаний. Стоящий человек кажется остальным более высоким. На уровне подсознания это придает ему дополнительный вес в глазах окружающих. Прием далеко не новый, всем хорошо известный, но, как ни странно, по-прежнему действующий даже на тех, кто знает, в чем тут фокус. Особенно если подкреплять его дополнительными мемами. Лучше – вербальными.

Большой, вполстены, плоский монитор за спиной у старшего киура был включен еще до того, как приглашенные вошли в комнату и начали рассаживаться на своих местах. Сейчас на нем мелькали ночные московские улицы, снятые из окна быстро едущего автомобиля. Изображение воспроизводилось в ускоренном режиме, из-за чего контуры предметов казались размытыми, огни – смазанными. Зрительно невозможно было определить, где именно, по каким улицам едет машина, из которой производится съемка. Стремительность в сочетании с нервозной неопределенностью создают ощущение угрозы, непонятно откуда исходящей. Экран, особенно если он большой, с четким, сочным изображением, представляет собой неистощимый рог изобилия, из которого сплошным потоком сыплются и сыплются мемы. Миром правит рука, управляющая этим потоком. А вовсе не та, что качает колыбель. Нынче младенец засыпает не под бабушкину сказку, а глядя в телевизор. А просыпаясь, тут же тянется к пульту. Малыш начинает сам включать окружающие его экраны, прежде чем научится ходить. Он еще не понимает, что происходит, а мемвирусы уже проникают в его мозг и, встраиваясь в локусы, вызывают мутации самых глубинных мемплексов. Результатом столь раннего и, как правило, почти неконтролируемого вмешательства становятся как гении, так и идиоты. Чаще – идиоты. Но от этого уже никуда не уйти. Увы. Это новый этап эволюции.

Ну, да ладно. К делу.

– Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. Мне весьма и весьма неприятно это говорить, но у нас кризис.

Начать совещание с подобной фразы все равно что на пятом ходу шахматной партии, когда только-только начался размен фигур, сказать не уступающему тебе в мастерстве сопернику: «Вам мат, гроссмейстер!»

На экране за спиной у старшего киура появилась доска, расчерченная на черно-белые квадраты. Черный конь бьет белого слона.

Естественно, киуры зашевелились, заерзали на стульях, завозились руками по столу, принялись переглядываться да перешептываться.

– Как – кризис?

– Как кризис?

Один так даже достал носовой платок и принялся старательно в него сморкаться.

– В следующий раз, господин Шульгин, не забудьте принести зубную щетку, – сказал, обращаясь к сопливому коллеге, старший киур.

– Что, простите? – Шульгин вытер красный нос скомканным платком.

– Зубы почистить не желаете? – радушно улыбнулся старший киур.

– Э-э…

Шульгин понял, что пропустил сильный мем. Однако теперь уже поздно было пытаться что-либо предпринять. Оставалось только смириться. И, дождавшись конца совещания, заняться деконструктивированием мема. Работа нудная, кропотливая и весьма неблагодарная. Все равно что рис перебирать.

Старший киур не любил Шульгина. И не упускал случая подсадить его на мем. Будь его воля, он давно бы погнал Шульгина из Эсперанты. Но при том, что мемевтиком Шульгин был весьма средненьким, а аналитиком – так и вовсе никаким, он умел обзаводиться друзьями. И многие его друзья были весьма и весьма влиятельными персонами. Мнениями и пожеланиями которых не мог пренебрегать даже старший киур Московской Эсперанты. Хотя он-то свое место заслужил по праву. Заработал потом и кровью. Особенно – кровью. И по большей части не своей.

– Станислав Викторович…

Юрьев Станислав Викторович.

Так звали старшего киура Московской Эсперанты. И он предпочитал, чтобы к нему обращались по имени-отчеству. Просто. Без долгого перечисления чинов, должностей и регалий.

– Станислав Викторович, – обратился к нему самый молодой из киуров, Дмитрий Тарусов, которому Юрьев тайно симпатизировал. Он полагал, что со временем из Тарусова выйдет толк. Если только ему хватит ума не связываться с такими, как Шульгин. – Мы все уже в курсе. И примерно представляем, что происходит.

– Представляете? – Юрьев наклонил голову, усмехнулся едва заметно и бровью повел. – Ни черта вы, скажу я вам, не представляете! То, что происходит сейчас в городе, – это не системный сбой. У нас именно кризис. – Более не демонстрируя сдержанность, старший киур саданул кулаком по столу. Так, что, будь на нем стаканы, – подпрыгнули бы. – Потому что система, твердь ее, полетела к черту! К лешему! К дребеням!