Минное поле - Михаил Годенко

Война гремела за горами, ее дыхание приносил почтальон в пакетах и конвертах, в повестках и телеграммах. Москва казалась невероятно далекой, где-то на самом краю света. Лина вспоминала отца. Когда-то по вечерам встречала его у каменной подворотни дома, что на улице Разина. Он поднимал ее высоко, сажал на плечи. Визжа от радости, она вплывала в высокие двери большой коммунальной квартиры. Школа была рядом, перебежишь, бывало, через трамвайные пути — и в классе. Здесь в школу приходилось ездить за двадцать пять километров. Рано утром к поселку подкатывала старая трехтонка, подавала картавые сигналы.

Детишки, обвязанные материнскими платками, косолапя, торопились к ее высоким бортам. С теми, кто постарше, Лина вместо школы ходила на кукурузные или виноградные плантации, собирала урожай, грузила на подводы початки либо ящики с виноградными кистями. Уставала до ломоты в костях, но мирилась с этим потому, что можно было пожевать печенной на костре кукурузы или полакомиться виноградом. А вот когда попозже перевели на хлопок, то стало нестерпимо трудно. Ей временами казалось, что никогда уже не разогнет свою онемевшую спину, что ее застывшие отекшие скрюченные пальцы навсегда останутся неподвижными. Но больше всего боялась похоронки, ждала, обмирая сердцем, что вот-вот в комнату постучится почтальонша...

С тех пор какая-то тихая печаль навсегда поселилась в ее больших темных глазах. Она пугала Михайла и в то же время властно притягивала.

3

Станислав Шушин как-то говорил Михайлу о Лине: — Дорогой мой, что ты нашел в ней? Допустим, миловидное лицо, стать. Допустим, «карие очи, черные брови», как ты поешь в своей песне, но этого же мало для нашего брата, нам подавай что-то «духовное». Чем она тебя взворошила?

Ходил после этого Михайло как неприкаянный и чувствовал, что слова Стаса еще больше его «взворошили». Злился на друга, спорил с ним мысленно, доказывал, что в любимом человеке не выискивают количество зла и добра, не кидают их на весы. Как когда-то о Доре, так теперь думал о Лине, — думал, что знает ее от сотворения мира. Иногда сомневался: можно ли дважды пережить подобное? И тут же старался сам себя уверить, что можно. Вернее, он принимал чувство к Лине как продолжение того, что было когда-то раньше и было прервано войной. Он не изменил своей любви, нет, любовь его осталась прежней, единственной, неизменной. Он не расплескал ее, не растратил, она не стала меньше, не стала строже, не сделалась ни горше, ни добрее, осталась первозданной — той, единожды пришедшей к нему, властно постучавшей в его сердце. Он верил: его любовь в нем самом, а не где-то вне, она всегда с ним. Дора, уйдя от него, не унесла ее с собой, Лина не новая любовь, Лина — это то, что было в нем заложено с самого его рождения, она находилась где-то далеко от него, но он знал, ране или поздно придет.

Думая о Лине, Михайло всегда сравнивал ее с Дорой: они такие разные. Дора — золотистая, крепкая станом. Лина — тонкая, кожа оливкового цвета, волосы черные, жесткие, с каштановым отливом. Что-то в ее облике было более строгое, более зрелое, хотя она и моложе Доры. Правда, Михайло сравнивал с Линой ту Дору, которую он знал давно, еще учась с ней в школе... Она сливалась для него со всем родным и знакомым, пахла добрыми запахами земли, была теплой и радужной, она пришла к нему из его же мира. С Линой по-другому. Его настораживало все, что окружало Лину, оно было непривычным, странным. «Ты мне чужой казалась поначалу... Диван цветастый, в красной коже двери, чехлы на стульях — все меня пугало, на все смотрел я, ничему не веря».

Строки пришли нечаянно, засели в сознании. Они говорили правду, но правда была внешней, не истинной. Глядя Лине в глаза, видел: они затуманены тоской, им тоже тягостен мир с чехлами, люстрами, позолотой, они хотят на свободу, как ему казалось, в широкий край его степей, к его южному морю.

Глаза родные!.. Ветка с черной сливой,Колодезный коловорот скрипучий,Прохладный ветер над горячей нивойИ пена моря под рудою кручей;Разбросанные по степи баштаны,Поля, поля с пожнивной желтизною,И на пригорках бурые орланы,Орланы, разомлевшие от зноя...

Вроде бы вдруг прозрел, нелепа, окутывавшая взор, спала, он видел Лину, понимал ее близость, необходимость.

Глава шестая

Обитатели общежитьевского «кубрика» делятся на три категории. К первой относятся те, кто встает до звонка на лекции. Эта группа самая малочисленная — болгарин Нико Ганев часто пребывает в ней в единственном числе. Откинув одеяло, он опускает длинные ноги на пол.

— Добри́ дэн, друга́ри!

«Другари», бывает, и ухом не поведут. Потихоньку насвистывая, Нико достает из тумбочки помазок, мыльницу, безопаску. Повесив полотенце на шею, отправляется в умывальную. Возвратившись в «кубрик», берет в руки пульверизатор, щедро обдает себя одеколоном, накладывает на впалые щеки крем, втирает его, шлепает себя ладонями по лицу — массирует. Сладковатый запах косметики расплывается вокруг, подслащая устойчиво-горький табачный перегар.

Вторая категория обитателей «кубрика» — те, кто встает по звонку. Среди них и сам Михайло. Сказывается корабельная привычка: на корабле все делается по звонку или по дудке. Михайло, как ванька-встанька, раз — и на ногах. Станислав почесывается, ворчит.

Потянувшись до хруста в суставах, Михайло сует два мизинца в рот, свистит пронзительно, голосом вахтенного командует:

— Подъе-о-ом!

— Дорогой мой, кончай аврал! Бесполезно. Все, кто хотел встать, уже встали.

Третья категория — те, кто вообще не встает. Их лидер — Жора Осетинов. Конечно, он встанет, но это случится около одиннадцати. Встанет, оденется, но пойдет не на лекцию, а в «пике», как сам он называет свой отхожий промысел. Промышляет же он тем, что пишет тексты песенок для ресторанных джаз-оркестров. Гонорар получает натурой: ужин с рюмкой вина. Из «пике» возвращается поздно.

Когда все в сборе — не раньше полуночи, — в «кубрике» начинается большой разговор, или, как его именуют поморскому, «великая травля». Богатое время. Здесь все: и анекдоты, и вопросы мировой политики, и пародии, и хохмы, и эпохальные раздумья. Читаются стихи и рассказы, обнажаются замыслы романов и трагедий. Лекции, собеседования, творческие вечера в сравнении с «великой травлей» ничего не стоят. Она затевается стихийно, протекает вольно. Предельная откровенность, бесконечная демократичность — вот ее отличительные черты. Здесь можно услышать многое, понять многое. Здесь докапываются до самой сути вещей и явлений. У того, кто не побывал на «великой травле», образование не считалось полным.

Жора Осетинов явился подвыпив. Он сидел на койке, постукивал прутиком по одеялу. Крупные воспаленные его глаза помаргивали в такт ударам прутика. Некоторые полулежали на неразобранных постелях, некоторые сидели на тумбочках. Нико Ганев устроился на единственном стуле, закинув ногу на ногу, скрестив руки на груди. Можно залюбоваться: балканский князь! — ни больше ни меньше. Михайло Супрун по излюбленной привычке опустился на корточки, упершись спиной в стенку. Так, бывало, соберутся дядьки у амбара под вечер, присядут, что называется, на своих двоих, разговаривают до полной темноты.

Станислав Шушин разделся, лег под одеяло, руки заложил за голову, острый нос поднял кверху. Считает, так вести спор удобнее всего. Не надо мыкаться (его слово) по комнате, не надо кипятиться. Все это вызывает много лишних слов, вызывает ненужный запал — наговоришь, случается, такого, что после самому совестно. А когда ты в горизонтальном положении, мысли твои текут в строгой последовательности, слова приобретают весомую убедительность, Курбатов взобрался на стол, отодвинув в сторону алюминиевый чайник, эмалированные кружки, газетку с ломтем зачерствевшего хлеба, уселся поудобнее: одну ногу свесил, другую подобрал под себя. Кулаки его летали в воздухе, ударяли в собственную грудь, обтянутую темно-голубой трикотажной нижней рубашкой. Китель нараспашку.

«Травля» в самом начале. С чем ее можно сравнить? С Новгородским вечем, с Запорожской радой, с крестьянской сходкой, с заводским митингом, с матросским бунтом?.. Нет, все не то. Темперамент «великой травли», бывает, резко колеблется: то падает до нуля, то взлетает вверх, перекрывая все отметки. Кажется, здесь царят анархия, полный произвол, экспромт, никакой цели, никакой программы. Но нет, и цель и программа есть. Кто бы куда ни сворачивал, все равно приходит к одному: суть творчества, его полезность, его необходимость.

— Ну честное слово, мне надоели обвинения в безыдейности и аполитичности! Кто мне объяснит, что за абракадабра — безыдейные стихи? Бывают ли такие в природе? — Курбатов расслабленно опустил плечи.