Ожерелье королевы - Александр Дюма

Через несколько минут Олива осмелилась задать какой-то вопрос.

– Молчите! – бросил незнакомец. – Впрочем, говорите, если вам угодно, но не заставляйте меня отвечать. И если будете говорить, то измените голос, держите голову прямо и постукивайте веером по своему воротнику.

Она не посмела ослушаться.

Через несколько секунд наши герои поравнялись с кучкой людей, буквально расточавшей благоухание. В центре этой группы стоял изящный стройный мужчина, непринужденно беседовавший с тремя спутниками, которые слушали его с большим почтением.

– Кто этот молодой человек? – осведомилась Олива. – Вон тот, в прелестном жемчужно-сером домино?

– Граф д'Артуа, – ответил незнакомец. – Но больше ни звука, заклинаю вас!

Часть вторая

1. Бал в Опере (продолжение)

В тот миг, когда Олива, совершенно потрясенная громким именем, которое только что произнес ее спутник в голубом домино, устраивалась так, чтобы лучше видеть (при этом, следуя неоднократно повторенным наставлениям, она держалась прямо, словно проглотила палку), два других домино, выбравшись из шумной, говорливой группы масок, уединились в проходе вокруг кресел партера, где не было ни одной банкетки.

То было нечто вроде пустынного островка, на который время от времени накатывали группы прогуливающихся, оттесненных из центра зала на его периферию.

– Графиня, обопритесь на эту перегородку, – тихо произнес голос, произведший такое впечатление на голубое домино.

И почти в ту же секунду высокий мужчина в оранжевом домино, чьи дерзкие манеры выдавали скорее человека, состоящего на чьей-нибудь службе, чем галантного придворного, прорезал толпу и, подойдя к голубому домино, доложил:

– Это он.

– Прекрасно, – бросил тот и жестом отпустил оранжевое домино.

После этого он наклонился к Оливе и шепнул ей на ухо:

– Вот теперь, дружочек, мы немножко повеселимся.

– Давно пора, а то вы уже дважды огорчили меня. В первый раз, разлучив с Босиром, который всегда веселил меня, а во второй, напомнив о Жильбере, который столько раз заставлял меня плакать.

– Я стану для вас и Жильбером, и Босиром, – значительно произнесло голубое домино.

Николь вздохнула.

– Поймите только, я вовсе не прошу любить меня, я прошу лишь согласиться на жизнь, которую я создам для вас, иначе говоря, я буду исполнять все ваши фантазии, если иногда и вы будете исполнять мои. И вот одна из них.

– В чем же она состоит?

– Вон то черное домино – немец, мой друг.

– Ах, так!

– Обманщик, он сказал мне, что не пойдет на бал, потому что у него болит голова.

– И вы тоже сказали ему, что не пойдете?

– Совершенно верно.

– С ним женщина?

– Да.

– И кто же она?

– Не знаю. Вы не против, если мы сейчас подойдем к ним? Будем изображать, что вы немка, только не раскрывайте рта, а то по вашему выговору вмиг станет ясно, что вы чистокровная парижанка.

– Хорошо. И вы будете их интриговать?

– О, можете быть уверены. Итак, начнем с того, что вы укажете на них веером.

– Вот так?

– Прекрасно. А теперь говорите мне что-нибудь на ухо.

И то и другое м-ль Олива безропотно исполнила, и притом с легкостью, приведшей в восторг ее спутника.

Черное домино, объект этого маневра, стоял спиной к залу: он беседовал со своей дамой. Она же, чьи глаза сверкали в прорезях маски, заметила жест м-ль Оливы.

– Монсеньор, – шепнула она, – там две маски интересуются нами.

– Не беспокойтесь, графиня. Нас невозможно узнать. И поскольку мы уже на пути к вечной гибели, позвольте мне еще раз повторить вам, что ни у кого в мире не было столь прелестного стана, столь жгучего взгляда. Позвольте мне сказать вам…

– Все, что говорится в маске.

– Нет, графиня, все, что говорится в…

– Не заканчивайте, вы погубите свою душу… И потом, опасность слишком велика: нас услышат соглядатаи.

– Двое соглядатаев! – воскликнул взволнованный кардинал.

– Да, и вот они решились; они подходят к нам.

– Графиня, если они с вами заговорят, измените голос.

К ним действительно подошли Олива и ее спутник в голубом домино, который обратился к кардиналу:

– Маска… – после чего наклонился к уху м-ль Оливы, и она утвердительно кивнула.

– Что тебе нужно? – осведомился кардинал, изменив голос.

– Дама, моя спутница, попросила меня задать тебе несколько вопросов, – ответило голубое домино.

– Задавай, но побыстрее, – бросил г-н де Роган.

– Даже если они будут весьма нескромными, – прибавила тоненьким голосом г-жа де Ламотт.

– Настолько нескромными, – заметило голубое домино, – что ты, любопытная, не поймешь ни слова.

И он вновь склонился к уху м-ль Оливы, которая опять кивнула. Тогда незнакомец на безукоризненном немецком задал кардиналу вопрос:

– Монсеньор, ответьте, вы влюблены в эту женщину, вашу спутницу?

Кардинал вздрогнул.

– Вы сказали «монсеньор»? – осведомился он.

– Да, монсеньор.

– В таком случае вы ошиблись: я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Ваше преосвященство, не стоит запираться: это бессмысленно. Я узнал вас, и дама, которую я сопровождаю, велела мне передать, что также узнала вас.

Он наклонился к Оливе и шепнул ей:

– Кивните в знак подтверждения. Делайте то же самое всякий раз, когда я сожму вам руку.

Олива кивнула.

– Вы удивляете меня, – промолвил сбитый с толку кардинал, – кто эта дама, которую вы сопровождаете?

– О монсеньор, я-то думал, что вы уже узнали ее. Она сразу распознала вас. Правда, ревность…

– Ваша спутница ревнует меня? – с некоторым даже высокомерием ответил незнакомец.

– Что он вам сказал? – живо заинтересовалась г-жа де Ламотт, которую страшно раздражало то, что разговор ведется на немецком, то есть совершенно непонятном ей языке.

– Ничего, пустяки.

Г-жа де Ламотт гневно топнула ножкой.

– Сударыня, – обратился кардинал к Оливе, – молю вас, скажите только одно слово, и обещаю, что тотчас узнаю вас.

Г-н де Роган говорил по-немецки, Олива, разумеется, ничего не поняла и склонилась к голубому домино.

– Сударыня, – воскликнул тот, – заклинаю вас, ни слова!

Эта таинственность разожгла любопытство кардинала. Он взмолился:

– Всего одно слово по-немецки! Это ничуть не скомпрометирует вас!

Голубое домино, делавшее вид, будто оно выслушивает распоряжения м-ль Оливы, почти тотчас же сказало:

– Ваше высокопреосвященство, вот подлинные слова моей спутницы: «Тот, чья мысль не бдит ежечасно, чье возражение не заполнено бессменно предметом любви, не любит; он не должен говорить о любви».

Кардинала, похоже, потрясли эти слова. Поза его свидетельствовала о величайшем удивлении, почтительности, восторженной преданности.