Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

Тогда, в 1854 году, осилив переезд на Онслоу-сквер и сделав все возможное, чтобы стряхнуть оцепенение, готовое меня сковать, я ощутил сильнейший страх, дописывая "Ньюкомов", - перед глазами стояло слово "ПРОВАЛ", написанное большими буквами. К тому же я не знал, за что приняться дальше. Мной овладела ненависть к писательскому ремеслу, от одного вида пера, бумаги и чернил мне делалось не по себе, я еле сдерживался, чтоб не отправить их в окно. Мне очень неприятно сознаваться, как мало удовольствия порою доставляла мне работа и до чего бывало трудно писать без страсти, без внутренней уверенности. Но эта мука оказалась благом, и без нее мне было б не понять, как глубоко и неизбывно мое желание творить, - пиши я легко, играючи, я б никогда не оценил тот скромный дар, который отпущен мне судьбой, и не пытался бы упорно выразить его сейчас в "Дени Дювале", пока у меня еще есть время. "Старайтесь следовать своим стремлениям, а не тому, что вам легко дается", - замечу я сурово и подкреплю свои слова кивком - ни дать, ни взять Великий Моралист, которому мы посвятим и следующую главу.

18

Я вновь посещаю Америку, которая оказывается не так уж хороша

В четверг, 28 июня, в семь часов вечера я дописал "Ньюкомов" и, опустившись на колени, сотворил молитву. Перевернуть последнюю страницу длинного романа, хорош он или плох, любили вы его или писали с отвращением, - великая минута для автора. Как я ни клял злосчастных "Ньюкомов" пока работал, закончив, я пришел в волнение и сам не знал, радоваться мне или печалиться. Я отдал им два года жизни, два скучных и нелегких года, гордиться, правда, было нечем, но все-таки ушло два года. Описывая смерть полковника Ньюкома, я плакал - сидел в залитой солнцем парижской квартире, и слезы сами текли у меня из глаз; хотя я до сих пор считал своих героев пустыми и бессодержательными, теперь, когда пришла пора прощаться, оказалось, что я к ним очень привязан, мне даже стало стыдно - я их всегда недооценивал, и если раньше я презирал себя за то, что пишу неведомо о чем, сейчас я понял, что был несправедлив и в "Ньюкомах" есть содержание. Стоило мне посмотреть на книгу непредвзято, чего я прежде был не в силах сделать, и я увидел, что она написана о важном: о современной ярмарке невест. Нет-нет, я ничего не присочиняю, прочтите сами и убедитесь, что эта тема - из ведущих в "Ньюкомах", хотя, возможно, и не главная. Быть может, в ваше время она порядком устареет - вам будет непонятен гнев и отвращение, с которым я гляжу на молодых особ, кочующих из одной великосветской гостиной в другую в поисках титула и десяти тысяч фунтов годового дохода. Над ними витает дух мамоны и, потирая сальные руки, алчно глядит на толпы верных слуг, готовый раздавить своей пятой их брошенные в прах кровоточащие сердца. Я признавался вам, что писал "Ньюкомов", не чувствуя огня в душе и не имея ясной цели, за что сурово себя осуждал, но вспомнив, сколько раз я содрогался, наблюдая чудовищное торжище невест, я осознал, что многие страницы этой книги подсказаны мне истинным вдохновением. Подчас, любуясь той или иной прелестной и нарядной юной барышней, я замечал, как она поднимает над краем своего бокала большие, ясные глаза - чудесное украшение тонкого и умного лица - и ищет взглядом юношу, который неотрывно смотрит на нее из дальнего угла гостиной. Я улыбался снисходительно, подметив нежные секреты юности, и, скромно опустив седую голову, мысленно желал им счастья. Но что это? Не удержавшись от соблазна еще раз насладиться зрелищем чужого счастья, я снова поднимаю голову - и вижу, что моя барышня, растерянная и опечаленная, с трудом выдавливает из себя улыбку и шлет ее уже в другую сторону! Но что это за улыбка: застывшая, вымученная, черты лица напоминаю! перекошенную маску, - и предназначена она уродливому старикашке, который годится ей в отцы. Хотите знать, в чем дело? Все очень просто: любезный ее сердцу юноша начинающий художник без гроша за душой, а старик - вдовец, сэр Как-там-бишь, задумавший жениться, и десять тысяч фунтов годовых помогут ему очень быстро обрести желаемое. Барышня выйдет за него замуж - да-да, не сомневайтесь, можете смело биться об заклад - она за него выйдет, за что ее дружно похвалят окружающие, и в полном соответствии с нравами нашего времени совершит правильный выбор. Возможно, она не будет слишком мучиться и даже не поймет, чего лишилась, или научится считать, что ее первая любовь была предосудительной слабостью, которую, благодаренье богу, вовремя заметили старшие. На мой взгляд, милостивый государь и милостивая - государыня, это и есть безнравственность, о чем вам прямо заявляю,, хотя мне и известно, что к вашей младшей дочери, восемнадцатилетней Арабелле, посватался сэр Мерзок Кроули, пятидесяти двух лет от роду, и вы, довольные удачной партией, сегодня огласили их помолвку. Поэтому, достопочтенные мои читатели, ругайте "Ньюкомов", как вам заблагорассудится, - я лишь поддакну: да, верно, книга скучная, запутанная, рыхлая, но у нее есть и достоинства - их я не уступлю без боя, и в их числе - разоблачение торжища невест. Впрочем, у меня сейчас мелькнула мысль, что я, по сути, возвратился к теме "Ярмарки тщеславия" и Бекки и Этель - две стороны одной медали, должно быть, это у меня навязчивая идея, и вам смешно, что я подсовываю перепевы старых песен. Однако браки по расчету и ныне совершаются на белом свете, и я готов изобличать их вновь и вновь, если только мне хватит таланта изобразить их новыми красками.

Скажи мне кто-нибудь летом 1855 года, что в недалеком будущем я напишу два толстых романа, я бы не поверил. Я честно думал, что больше не возьмусь, за сочинительство. С романами покончено - такое мной владело чувство. Меня обуяла мысль, что будущее, внушавшее мне столько опасений, само собой устроится, если я получу казенную должность. А, собственно, почему не гак лучить? Вокруг, казалось, все только и делали, что поступали на государственную службу. Когда освободилось место секретаря нашей миссии в Вашингтоне, я тут же попросил своего доброго знакомого - "друга" было бы слишком сильно сказано - министра иностранных дел лорда Кларендона назначить меня на этот пост. Как я и ожидал, последовал отказ. Ничуть не обескураженный, я обратился к леди Стенли с просьбой выхлопотать для меня место ревизора герцогства Ланкаширского, полагая, что семисот фунтов в год при том, что делать ничего бы не пришлось, - мне будет предостаточно. Наверное, можно было бы не говорить, что повезло кому-то другому. Но, правду сказать, что бы я делал в Вашингтоне, если бы стал секретарем посольства? Наверное, сходил бы медленно с ума или, прослужив без году неделю, сбежал домой. Неужто мне понравилось бы подсчитывать звонкую монету герцогства Ланкаширского? Да ни за что на свете! Нет, такие синекуры не по мне, и попади я в парламент, я добивался бы их упразднения.

Как раз в то время "Блэквуд Мэгэзин" поместил ряд статей о Диккенсе, Булвере-Литтоне и вашем покорном слуге (причем последнему достались неумеренные похвалы) и под конец провел нечто вроде опроса читательского мнения, чтобы вручить одному из нас пальму первенства; прежде чем эта сомнительная честь досталась Булверу-Литтону, чаша весов едва не склонилась в мою сторону, Я говорю "сомнительная", ибо подобные сравнения всегда бессмыслица - кому дано измерить достоинства писателя? Мне совершенно ясно, что гениальным даром - не одаренностью и не способностями - из нас троих наделен лишь Диккенс, но критики сочли иначе. Должно быть, в данном случае огромная известность повредила Диккенсу: литературные жрецы решили, будто глас толпы не может совпадать с изощренным критическим суждением, но если так, они ошиблись. Их оттолкнули лавры Диккенса и армия поклонников, но это было неразумно с их стороны. Его слава никогда не вызывала у меня недоброго чувства (хотя я мог бы упрекнуть его в другом...), и когда однажды мне случилось убедиться, как он владычествует над сердцами, я лишь развеселился. Как-то раз меня в числе других пригласили в одно поместье поохотиться на кроликов и зайцев.

Собралось большое общество, ожидали и Диккенса, но когда мы все вместе в прекрасном расположении духа собрались тронуться в путь из "Гаррика", от Диккенса пришла записка с просьбой известить хозяйку, что он прибыть не может и приносит извинения. Мне поручили передать это хозяйке; узнав новость, она поспешила в кухню, и я услышал, как она крикнула повару: "Мартин, не жарьте рябчиков, мистера Диккенса не будет". Кажется, ни разу в жизни я не был так унижен: значит, рябчики предназначались только Дэвиду Копперфилду, Артуру Пенденнису рябчиков не положено, тут уж важничать не приходится.

Среди планов, которые я пытался осуществить в 1855 году, был один, особенно дорогой моему сердцу, но из него так ничего и не вышло. Догадайтесь, чем мне всегда больше всего хотелось заниматься? Издавать какой-нибудь почтенный журнал или газету! В 1855 году мне предложили подумать, не хочу ли я возглавить литературно-критическую газету, наподобие "Зрителя" или "Болтуна" Аддисона и Стила. Называться она должна была "Игра по правилам", и если бы затея состоялась, я раньше и удачнее вступил бы на стезю, на которую мне суждено было встать слишком поздно. Что если бы уже тогда то был бы "Корнхилл Мэгэзин"? Да, если бы я стал в то время редактором газеты, мне не пришлось бы снова плыть в Америку, впрочем, не знаю, было ли бы то к лучшему. А так мне ничего не оставалось, кроме как снова читать лекции в Америке, никакого другого надежного дела не подвернулось, а у Америки были свои приятные стороны: там можно было повидать старых друзей и заработать кучу денег. Правда, я сам не знал, какому предмету будут посвящены мои новые лекции. Какой позор: я собирался выступать, не подготовив курса! Без ясной цели я копался в событиях прошлого века в надежде наткнуться на что-нибудь подходящее. У меня уже были заказаны билеты на 13 октября, а в сентябре я еще лихорадочно читал и делал выписки в Британском музее, так и не решив, какая тема мне по вкусу.