Один день солнца (сборник) - Александр Бологов

Зато и сварить есть на чем, и обогреться. Все так промышляли, не одна она. Другие и научили.

Девки были бедовые, справлялись с домом и без нее. Настя вон троих оставляла, да мальчишек, — и ничего, обходилось. Но все равно, едет она в поезде, а сердце не дает покою. Так изболится подчас сил нет. И в голову всякое лезет: пожар ли, несчастье какое — вдруг разбилась старшая или младшая, или глаз себе какая выбила, или обкрадут их без нее, или цыгане узнают, что в хате никого, кроме детей, нет. В такие минуты и вагон бы кинула, да от Починка или Рославля не добежишь…

Так вот однажды приготовила обычный груз, собрала-увязала дровец Верке под силу — старшей, — а ее и нет на откосе. Приемный семафор был открыт, состав за мостом ходче пошел, а она и не знает, что делать: одна Галька на самом верху стоит, рукою машет.

— Верка где? — так заорала, что во всех вагонах, наверно, слышали, и вязанку не знает, бросать или нет.

— Там! — боязно показала Галька назад, где дом, и видно у нее издалека на щеках грязные следы от слез.

— Живая?

— Ага…

А рука уже и вязанку не держит, и сама она готова бросить поручень, чтобы сверзиться вниз и бежать бегом, разузнавать, что там такое стряслось.

Оказалось, у Верки тиф. Горит огнем она уже третий день, и встречать, глупая, вместе с Галькою собиралась, да сил не хватило — подкосились ноги у калитки. Тогда только и отпустила младшую сестру одну. А ту страх держит с самой ночи, когда Верка в бреду металась и непонятно разговаривала сама с собою. Но мамку надо встречать — пошла, заторопилась, чтоб не опоздать.

Прибежала домой, не заходя в резерв, не убирая вагона. Матеньки-боженьки! Доченька… А у Верки уже й сыпь по телу разошлась — по ней и определила сразу заболевание. Лакомство тогда из Риги привезла — халвы подсолнечной. Кладет халву Верке на язык, а та шевелит им, пробует редкую сладость, а не ест. Горько, говорит. Потом по всему городу бегала, лошадь искала, чтоб в больницу ребенка отвезти. Целый месяц жила Галька у Шулягиных, с ребятами, пока Верку не выписали — худющую, стриженную наголо.

Семен, когда бросил их, приходил без нее, хотя она и наказывала не отворять ему дверей. Первый раз записку оставил, что, дескать, еще придет. Просил позволения взять кой-какие свои вещи оставленные. Благородным хотел быть, позволения спрашивал. Подлецу все к лицу… За все время куска хлеба родным детям принесть не нашелся. А как пришел, по-людски все же поговорили, — чего уж рядиться вдогонку…

Да и дети — ничего, не померли. Выросли и устроились не хуже других. А сам-то как жил, господи! Она интересовалась… От двоих ушел, к двоим пришел. Да и эти-то две кровные были — какие ни есть, хороши, а те, как ни улещивай, своим не назовут. Погоди, вырастут все, силу наберут, — кому ты станешь нужен, чужой-то? За что ни возьмешься, — вроде и свое да не свое. И тут по всякому случаю позволенья спрашивать?.. Беда-горе, чего хотел, то и получил. Тоже, думается, не много счастья нажил.

…Внуков вот нету, жалость. Настя и на пенсию из-за них ушла в срок — подоспели, ухаживать надо было. А ей и нянчить некого, не дал бог, не расщедрился. В церковь ходила несколько раз, крадучись от дочерей, просила об этом — надо бы Галине сыночка маленького; все у нее есть, кроме ребенка. Теперь уж, может, и поздно с первыми родами, да ведь на все бы пошла. У нее самой-то Верка, первая, была на девятнадцатом годе — выходит, в аккурат вдвое моложе была, чем теперь Галина?..

Девки, девки… А сами виноваты. В молодости по врачам ходят, чтоб избавиться, когда понесут, а потом — по другим, чтоб помогли заиметь. Так, выходит, и воюют врачи друг с другом на одном поле — кто кого.

…Как посадила раз семейку к себе в вагон! Ну, он — лейтенант. Худоба одна, усы еще не растут, но раз погоны дали — значит, самостоятельный. А жена — и точно смотреть не на что, ни за что не поверишь, что своих детей везет. Двойню, на обе руки, и оба — мальчики. Так и приладились ночью: она одного на нижней полке у стенки греет, он — другого.

— Куда же едете-то? — спросила. — Назначение дали?

— Сейчас к бабушке, а потом по назначению.

— Так с ими и отправитесь?

— А как же так без них?..

— Да уж одного хотя б оставили.

— Да как же так? Врозь им скучно будет…

Лейтенант говорит и будто не заботится ни о чем.

— Там и квартиру дадут?

— Может, и дадут.

«Может, и дадут…» Вот народ веселый! Идут себе, торопятся, делают в жизни, что делается, и живут без горя…

Но сама не так ли жила? Забивала ли голову, как сейчас, на старости лет, пустыми думами, остерегалась ли: что ожидает тебя за каждым углом? Или время было не то: одним днем живешь, а что сулит второй — не ведаешь? А может, не во времени все же дело, а в годах? Каждый новый прожитый загоняет душу все глубже; ни в глазах ее, ни в слове, ни в лице сразу не определишь — теплится комочком в самой глубине тебя, еле согревает. Отсюда и робость к жизни — не хватит тебе ее тепла и силы…

Все дежурство протолкалась тогда возле этой матери-героини. Вагона-ресторана не было, так пришлось для них кашу в топке варить, в собственной кружке литровой.

И опять тут хоть руками разведи: каш и молока понабрали с собой много, а все скисло.

— Об чем думали-то?

— Да кто же знал, что скиснет. Такое молоко продают.

— Н-ну. А проверяла его перед варкой?

А мать молодая вместо ответа на мужа глядит. Тот головой трясет — да, дескать, проверял, а как же. Сам, выходит, кухарил. Ну, и то хорошо.

— А если бы я не попробовала, когда греть взялась, так прокислым и кормила бы?

— Я бы попробовала…

— Нагрев бы попробовала, а прокислость сошла бы…

Тут, конечно, только и осталось, что глаза к потолку подвесть да улыбаться.

— А отняла когда? От груди?

— Они сами отказались брать.

— И молоко было? На обоих хватало?

— Да. Вот тут, — показывает, — пятна всегда появлялись, лифчики все время меняла.

Посмотрела на эту матерь повнимательнее — так и не разглядела, где бы у нее молоко могло быть… А вот везет бабке внуков. Солдаты будущие. Маленькие, некрепенькие еще, а уж смотрят на движение, понимают глазами.

Когда выгружала их в Даугавпилсе, лейтенант три рубля дал. Взяла, потому что — от сердца, и люди хорошие.

Своих внуков теперь уже не будет, и ждать уже нечего. У Верки могли бы заиметься, быть может, да вот как ей не повезло в жизни, так не повезло. К тетке своей, Анне Егоровне, они с Галинкой часто в детстве ездили — отправляла их на поправку на лето, когда от школы освобождались. Там корову пасли, по огороду и даже в колхозе помогали — можно сказать, не даром теткин хлеб ели. И туда, и обратно отправляла их рабочим поездом со знакомыми проводниками, и все было хорошо.

А вот раз запоздали к поезду — корову Нюрка задержалась подоить, чтобы как раз к сроку налить им с собою парного молока. Выскочили они к платформе, а паровоз уже прогудел, вагоны уж тронулись. Тут они и растерялись. Им бы садиться в любой, что поближе, — каждая проводница приняла бы и провела бы вагонами: знали — чьи дети. А они сразу к Даше Бухвостовой, которая окликнула их и поманила, как было оговорено.

А ее вагон далеко в голове. Даша, сообразив, что не добежать им, машет рукой и кричит: подымайтесь, мол, в ближний, потом ко мне перейдете! Да разве дашь ума на лету?.. У Верки в сетке банка с молоком — тяжелая для нее, вытянула сетку до самой земли. Галька ревет со страху, за руку еще держится — только мешает бежать. Тут и споткнулись они обе об шпалы. Банка — старая аптечная, с толстой пробкой, как в графинах с водой, — подалась вперед с размаху и вдребезги, а Верка в нее лицом. Господи, твоя воля! Даже не знаешь: лучше было бы оказаться при всем этом рядом с дитем своим или нет?

Поезд остановили. Издалека все видели, как смешалось на шпалах и молоко и красное — из рассаженного лица. Хоть бы где-нибудь в другом месте так поранилась, чтоб не очень видно было, так нет же… И всю жизнь свою будущую исковеркала одним моментом.

Вот так думается часом: если бы можно было вернуть назад время. Не ради того, чтобы еще пожить, добрать недобранное, полелеять себя подольше в этом мире. Нет, — слава богу, всего достало, пожила с избытком. Но вот бы вернуть иногда роковую минуту, миг какой-то, чтобы не сделать неверного шага, не совершить случайной ошибки и обойти несчастье стороной. Взять с тою же Веркой — за чьи грехи она всю жизнь, и детскую и взрослую, расплачивается? Что бы ей одною минутой раньше подойти тогда к пригородному, а Нюрке взять да и загодя обрядить корову и отпустить девок с запасом времени? Кого тут винить? Конечно, до сих пор не отпускает сердце на сестру, Анну Егоровну, никак не рассосется в душе комок — с ним, верно, и помрешь, как с неискупаемым грехом. И упреки все высказаны, и слез горьких выплакано без меры. Как бы сложилась Веркина жизнь, не изуродуй она тогда себе лица и живи так, как все, как, к примеру, младшая, Галина? Разве была бы она такой нелюдимой и нервной? И замуж, дал бы бог, вышла, детей заимела… Выходит, не судьба…